На красной входной двери чернел силуэт птицы. Раскинув крылья, она набирала высоту.
Дверь открылась, едва Билли постучал, словно его ждали — и ждали с нетерпением.
— Привет, Билли, — поздоровалась с ним Айви Элгин, не выказав ни малейшего удивления, будто загодя увидела его через окошко в двери. Да только окошка в двери не было.
Босиком, в шортах и широченной красной футболке, которая ничего не открывала, она все равно выглядела ослепительной красавицей. Наверное, у мужчин текли бы слюнки, даже если бы они увидели Айви в плаще с накинутым на голову капюшоном.
— Я не знал, застану ли тебя дома, — сказал Билли.
— По средам я не работаю, — и она отступила от двери.
— Да. Но у тебя есть личная жизнь, — Билли не решался уйти с солнечной стороны порога.
— Я чищу фисташки на кухне.
Она повернулась и ушла в дом, предлагая ему следовать за ней, словно он бывал здесь тысячу раз. Но приехал-то он впервые.
Солнечный свет, едва пробивающийся сквозь тяжелые портьеры, и торшер под темно-синим шелковым абажуром оставляли большую часть гостиной в глубокой тени.
Темный паркетный пол, темно-синие мохеровые чехлы на мебели, персидский ковер. Все, что было в моде примерно в 1930-х годах.
Его шаги отдавались от паркета, Айви шла совершенно бесшумно, словно скользила над полом, не касаясь подошвами дерева, совсем как сильфида, решившая прогуляться по пруду, оставляя в неприкосновенности его поверхность.
В глубине дома располагалась кухня, размерами не уступающая гостиной, с обеденной зоной.
Забранные деревянными панелями стены, резные дверцы полок, шкафчиков и буфетов, белый с черными ромбами пол… казалось, кухню перенесли в Калифорнию из Нового Орлеана.
Оба окна между кухней и задним крыльцом по случаю жаркого дня были открыты. В одном оконном проеме сидела большая черная птица.
Неподвижность птицы наводила на мысль о таксидермии. Потом птица повернула голову.
Хотя Айви не сказала ни слова, Билли почувствовал, что его приглашают присесть к столу, а когда он сел, она поставила перед ним стакан со льдом. Взяла со стола графин и налила чай.
На красно-белой клетчатой клеенке стоял другой стакан с чаем, ваза с вишнями, сковорода с нечищеными орехами и миска, до середины наполненная очищенными.
— Красиво живешь, — сказал Билли.
— Это дом моей бабушки. — Айви взяла из вазы три вишни. — Она меня вырастила.
Как всегда, она говорила тихо. Не повышала голос даже в таверне, тем не менее мужчины всегда слышали каждое ее слово.
Обычно не замеченный в праздном любопытстве, Билли удивился, услышав собственный голос:
— А что случилось с твоей матерью?
— Она умерла в родах, — Айви разложила вишни на подоконнике рядом с птицей. — А отец просто ушел.
В чай с легким привкусом мяты она добавила персикового нектара.
Когда Айви вернулась к столу и снова принялась чистить орехи, птица продолжала наблюдать за Билли, не обращая внимания на вишни.
— Птица у тебя домашняя? — спросил Билли.
— Мы принадлежим друг другу. Он редко заходит дальше окна, а если заходит, то соблюдает мои правила чистоты.
— И как его зовут?
— Он еще не сказал мне свое имя. Со временем скажет.
Никогда раньше Билли не чувствовал себя так легко и непринужденно. Может, поэтому и задал такой странный вопрос:
— Что появилось раньше — настоящая птица или та, что на парадной двери?
— Они прибыли одновременно, — дала Айви не менее странный ответ.
— Он кто… ворона?
— Бери выше. Он — ворон и хочет, чтобы мы верили, что он только ворон и ничего больше.
Билли не знал, что на это сказать, и промолчал. Молчание ему нисколько не мешало, и ей, кажется, тоже.
Он вдруг осознал, что куда-то подевалась та спешка, с которой он покидал «Шепчущиеся сосны». Время уже не неслось, как бурная река. Более того, здесь, похоже, время ровным счетом ничего не значило.
Наконец-то птица повернулась к вишням клювом и очень ловко начала отделять мякоть от косточек.
Длинные пальцы Айви вроде бы двигались медленно, однако миска на глазах заполнялась очищенными фисташками.
— Дом такой тихий, — отметил Билли.
— Потому что стены долгие годы не пропитывались бесполезными разговорами.
— Не пропитывались?
— Моя бабушка была глухая. Мы объяснялись знаками или записками.
За задним крыльцом начинался цветник, в котором преобладали три цвета: красный, темно-синий и королевский пурпур. Если ветер шевелил листвой, если цикада подавала голос, если пчела жужжала, кружась над розой, ни один звук не проникал сквозь открытое окно.
— Ты, наверное, хотел бы послушать музыку, — добавила Айви, — но я предпочитаю обходиться без нее.
— Ты не любишь музыку?
— Мне ее хватает в таверне.
— Я люблю зудеко. И западный свинг. «Техас топ хэндс». Боб Уиллс и «Техасские плейбои».
— И потом, музыка звучит всегда, если ты достаточно глубоко замрешь, чтобы услышать ее.
Наверное, он еще не научился замирать так, чтобы услышать ту музыку, которую слышала она.
Билли достал из кармана фотографию мертвого богомола и положил на стол.
— Я нашел ее на полу в комнате Барбары в «Шепчущихся соснах».
— Можешь оставить ее у себя, если хочешь.
Он не знал, как истолковать ее ответ.
— Ты ее навещала?
— Иногда я сижу рядом с ней.
— Я не знал.
— Она по-доброму отнеслась ко мне.
— Ты начала работать в таверне через год после того, как Барбара впала в кому.
— Я знала ее раньше.
— Правда?
— Она по-доброму отнеслась ко мне, когда бабушка умирала в больнице.
Барбара была медсестрой, хорошей медсестрой.
— И как часто ты к ней приходишь?
— Раз в месяц.
— Почему ты никогда мне об этом не говорила, Айви?
— Тогда мы могли бы поговорить о ней, не так ли?
— Поговорить о ней?
— Поговорить о том, какой она была, как сильно она страдала… от этих разговоров ты обретаешь покой? — спросила Айви.
— Покой? Нет. Почему ты так решила?
— Воспоминания о том, какой она была до комы, позволяют тебе обрести покой?
Он задумался.
— Иногда.
