Тот же Владимир Муравьёв докопался до основных причин подобного непостоянства своего друга в выборе формы и места для получения образования и, соответственно, проживания. Он изложил их, пусть и в пространной форме, в предисловии к собранию сочинений Венедикта Ерофеева в двух томах:
«...До самого недавнего времени в советской России обозначились примерно три жизненные позиции — можно было либо целиком вписаться в социалистический образ жизни, либо обустроиться в нём на особых правах — то ли начальником, то ли блатным, то ли отечественным иностранцем: словом, отыскать, что называется, “экологическую нишу”, либо же стать “третьим лишним”, вроде известного тунеядца Иосифа Бродского. Правда, Бродский, как и его лирический герой, рано возымел социальный статус поэта и таким образом явочным порядком перешёл во вторую из означенных категорий. <...> Задним числом и особенно из “прекрасного далёка” иной раз казалось, как тому же Бродскому из Америки, будто в СССР так-таки можно было пребывать в стороне от советской действительности. На самом деле этого было никак нельзя; но притворяться, будто живёшь в “некотором царстве”, и вести себя так, словно “ничего этого нет”, — пробовали, и порой небезуспешно.
Такая страусиная игра в прятки с реальностью делала человека нравственно невменяемым, а вдобавок означала ещё и подмену жизни, утрату её исторического смысла и места собеседника на пиру у “всеблагих”, как выражался в молодости Фёдор Тютчев. Он утверждал, что “счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые”, потому что “счастливец” приглашён и призван, он — “высоких зрелищ зритель”. Стихотворение, как известно, о Цицероне, который был отнюдь не просто “зрителем зрелищ”, а их активным участником и даже организатором.
Вот и для Ерофеева дело было не в том, чтобы укрыться или спастись от советской действительности; он снова и снова разыгрывал своё пришествие в неё — перефразируя Маяковского, “бросался в коммунизм с небес поэзии”, нырял в повседневность, стараясь как можно полнее оценить её обыденно-ритуализованное безобразие и распознать в нём мистериальное действо, сделавшись его соучастником и в то же время наблюдателем»2.
Художник-концептуалист Илья Иосифович Кабаков в документальном фильме «Кабаковы: в будущее возьмут не всех» (2015) о своём ощущении советской жизни высказался беспощаднее, чем Владимир Муравьёв: «Ощущение непромытого мира, который бесполезно промывать и чистить, присутствовало и в моей мастерской. Мусор — это субстанция советской жизни»; «Образ мусора — знак советской жизни, как и коммунальной квартиры». С той же неприязнью он высказался о людях, которые настолько свыклись с этой жизнью, что ничего иного, кроме неё, для себя не хотели: «Я их ненавидел. Это для меня была чужая порода зверей. Другой антропологический тип»3.
Представление о том, что такое «жизнь как у всех», Венедикт Ерофеев изложил в повести «Записки психопата» в диалоге персонажа, прототипом которого был сам автор, и Ани Бабенко. По основной профессии она — каменщица, а для приработка в свободное время — потаскушка:
«[Аня]. Послушай, ну вот что тебе нужно — ну тебе сейчас девятнадцатый год, предположим. Будет тебе девятнадцать — будешь увиваться за девками. В 26 лет женишься, отработаешь век свой на пользу государства, воспитаешь детей... Ну, и умрёшь тихонько без копейки в кармане.
[Ерофеев]. И неужели ты считаешь это образцовой жизнью?
[Аня]. Нну-у... образцовой — не образцовой, по крайней мере, все так живут. И ты проживёшь точно так же.
[Ерофеев]. Извиняюсь, сударыня, если бы я знал, что у меня в перспективах — обычная человеческая жизнь, я бы давно отравился или повесился.
[Аня]. Давно надо бы.
[Ерофеев]. Да, конечно. Однако же я всё-таки живу. Ну, вот ты, Анечка, тебе девятнадцать лет — мне всё-таки интересно знать, что у тебя сейчас в голове.
[Аня]. Как это так? Нну-у... вот сейчас, например, думаю, скоро ли пять часов, хочу вот себе платье купить, на танцы сегодня пойти.
[Ерофеев]. И всё?
[Аня]. Нет, почему... а вообще-то, для какого чёрта это тебе надо знать? Что это ты экзаменуешь меня, как английский шпион?»
[Ерофеев]. О боже мой! Если бы я был английским шпионом, милая, меня бы совсем не интересовал образ мыслей рядовой пролетарской девки.
[Аня]. Так, а для чего же тебе это всё надо?
[Ерофеев]. Ттак просто... противно мне что-то смотреть на вас, господа пролетарии... Пошло вы все живёте...
[Аня]. Э-э-эх... “противно ему смотреть”, да ты бы сначала на себя посмотрел, как ты живёшь, ты же как первобытный человек живёшь — одеваешься чёрт знает как, на танцах никогда не бываешь, в кино не ходишь... я бы давно подохла с тоски.
[Ерофеев]. Да, я тебе слишком сочувствую... Остаться тебе одной — значит действительно “подыхать с тоски”. По крайней мере, известно, что человек мало-мальски умный, оставшись вне общества, бывает всё-таки наедине со своими мыслями. Вам же, госпожа пролетарка, поневоле приходится тяготиться полным одиночеством.
[Аня]. Я ничего не понимаю, что ты за чепуху порешь...»4
Государство, презирающее внутреннюю, духовную жизнь человека, её суверенность, создаёт на земле ад. По убеждению Венедикта Ерофеева, оно плодит людские массы, которым не страшен ни чёрт, ни Бог. Скотское существование не приводит людей к земному раю, если даже обещанные «златые горы и реки, полные вина» становятся для них явью.
В этой ситуации начинает действовать закон безразличия, приводящий людей к духовной изоляции друг от друга и возобладанию в них низменных инстинктов. От этого закона некуда деться, кроме как уйти в монастырь или приспособиться к существующим жизненным обстоятельствам. Ту сложившуюся ситуацию воплощает русская пословица: из полымя да в омут. Никаким попыткам советской пропаганды было не по силам этот объективный закон нейтрализовать или перенаправить на что-то другое, менее опасное. Оставался единственный выход — основательно изменить всю систему ценностных приоритетов. Произвести переоценку, что для тебя в жизни является важным и престижным, ради чего ты готов прыгнуть выше головы. Вот такую первую и почти бесплодную попытку предпринял Ерофеев в беседе с Аней Бабенко, пытаясь объяснить ей, что её мечты о той жизни, которая ей представляется в радость, — беспочвенны.
Продолжу с некоторыми купюрами беседу Ерофеева и Ани Бабенко «за жизнь»:
«[Ерофеев]. ...А разве вы имеете что-нибудь против Советской власти? Вы ведь только сейчас осуждали мою антисоветскость, и потому вы совершенно лояльны. Ттта-ак. Но, может быть, вы только внешне боитесь высказываться против Советской власти, а внутренне вы готовы её низвергнуть — в таком случае вы, товарищ Бабенко, выражаете идеологию буржуазного класса, ибо, как явствует из статьи Владимира Ильича Ленина “Партийная организация и партийная литература”, — “тот, кто идёт не с нами, тот против нас”! Вы доверяете Ленину, товарищ Бабенко?
[Аня]. Слишком.
<...>
[Ерофеев]. ...Далее — вы, вероятно, полагаете, что государство внемлет вашим стенаниям и осыплет вас благодеяниями за ваш непосильный труд... Следует помнить — руководство нашего треста обращалось с петицией к строительному министерству — однако министерство отказалось повысить расценки! Вам остаётся только одно — вдохновляться тем, что ваши потомки будут полностью удовлетворять свои потребности. Они возблагодарят вас, товарищ Бабенко!
