[Аня]. А мне — срать на потомство.
[Ерофеев]. Гм... Наконец-то слышу “глас пролетариата”! Чюдненько!.. Чюдненько!.. Так — чоррт побери!! — Аничка, — неужели же блекнуть вашим дивным формам?! Плюньте на... Плюньте на слёзы и христианское смирение! К вашим услугам — Белорусский вокзал! Взбунтуйтесь против человеческой морали! Ведь убивают же, грабят, валяются в канавах люди! И умные люди! Ведь и у вас нет другого выхода! Ложитесь в прохладу вокзального сквера, обнажайте свои пышные перси, зазывайте клиентов, ччоррт побери!
[Аня]. Перестань... Венька!
[Ерофеев]. О, кто бы ты ни был, прохожий, пади на грудь мою! Отумань разум мой! Исцелуй меня всю! “О, сжимай меня в страстных объятьях”! (Ведь не жрать же мне соевые бобы, в конце концов!) Раствори меня в себе, о прохожий! Я утопаю в... целуй меня. Ещё! Ещё! Один рубль! Два рубля! Три. Пачка маргарина! Полкило колбасы! Ах!
[Аня]. Ха-ха-ха-ха! Нет, Венька, ты просто гений! Только я не понимаю, почему тебе всё — смешно!
[Ерофеев]. То есть как это — смешно? В материальной необеспеченности я просто не вижу никакой трагедии... Ну, если для тебя это трагедия, так...
[Аня]. Не понимаю, что ты за человек!»5
Речи Ерофеева (персонажа повести) не встряхивают людей, погруженных во тьму, а окончательно их обескураживают и даже озлобляют. Разговор Ерофеева с Аней Бабенко для неё бесполезный. Ибо она никак не возьмёт в толк, о чём он вообще с ней говорит. Да и сам ироничный учитель, осознавая себя в общении с этой женщиной психопатом, понимает, что попусту тратит на неё своё время.
Венедикт Ерофеев, оказавшись на улице после отчисления из Орехово-Зуевского пединститута, устроился сторожем в медвытрезвитель Орехово-Зуевского УВД. Занял, так сказать, межеумочную позицию между народом и властью. Денег ему едва хватало, чтобы прокормиться. Жил он, как отмечает Валерий Берлин, на частной квартире. Не у той ли старушки наш отщепенец нашёл временный приют, где собирались его друзья и поклонницы? Иногда он по вечерам навещал Юлию Рунову. Она подрабатывала в библиотеке ОЗПИ. Вахтёрша, как выяснил Валерий Берлин, улыбаясь при виде Венедикта Ерофеева, говорила: «Руновато ты пришёл, Юля ещё не закрылась»6. Наконец, Венедикт Ерофеев устроился на работу более или менее постоянную. Он был принят грузчиком в Строительное управление № 867 Дорожно-строительного треста № 94, находящегося во Владимире, — строилась дорожная трасса. Приказ Министерства транспортного строительства СССР о его зачислении под номером 47 был подписан 26 апреля 1961 года. На этом месте он проработал до 23 августа того же года.
С 1 по 10 июня того же года он сдавал экзамены на заочное отделение филологического факультета Владимирского государственного педагогического института им. П. И. Лебедева-Полянского. Первый экзамен был письменным. Для сочинения обычно предлагалось две темы. Венедикт Ерофеев выбрал тему «Личное и общественное в октябрьской поэме Маяковского “Хорошо!”». Это сочинение опубликовано. Прочитав его, можно опрометчиво подумать, что написавший его абитуриент выбрал первую из трёх жизненных позиций, обозначенных Владимиром Муравьёвым, — «целиком вписаться в социалистический образ жизни». Большая часть текста сочинения перенасыщена идеологическими штампами. Однако Венедикт Ерофеев был бы не самим собой, если остановился бы только на коммунистической риторике. Он закончил свой экзаменационный опус таким перебором заезженных фраз и банальных мыслей, что любой читатель, в голове которого было больше одной извилины, непременно почувствовал бы в написанном тексте саркастический дух и ёрническую интонацию. Особенно когда взгляд Маяковского на «личное» и «общественное» противопоставлен в сочинении Венедикта Ерофеева взглядам Пушкина и Некрасова: «Следует отметить, что Маяковский, поэт советской эпохи, вносит новое в поэтическое понимание личного и общественного. Для Некрасова и Пушкина, например, единство их интересов с интересами народа необходимо предполагало ненависть к существующему режиму и к ложной “официальной идеологии”. Маяковский, напротив, уже не отделяет “общественное” от “государственного”, “государственное” от “личного”. Интересы и воля его народа находят лучшее выражение в политике его власти, его партии, той партии, которая “направляла, строила в ряды” движение народных масс и чьё мудрое руководство революцией на всех её фронтах даёт поэту право быть уверенным в могуществе того отечества, “которое будет”. Этого-то органического слияния личного и общественного не могут постичь многие апологеты буржуазного искусства, толкующие о “безликости” и “фальши” нашей поэзии, о духовном “нивелировании”, о “подавлении творческой инициативы”. Поэма Маяковского “Хорошо!” — лучшее опровержение этих злостных и истасканных измышлений»7.
Блеск, да и только! С позиции сегодняшнего дня сочинение Венедикта Ерофеева воспринимается как пародия на статью В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература».
О втором экзамене по русской литературе написал сам Венедикт Ерофеев. Вот как это произошло. В 1988 году в Москве собирались издать книгу о 1960-х — плодотворном для авангардного искусства десятилетии, когда честные одарённые художники создавали то, что душа велит. Для этой книги требовался какой-нибудь текст прославленного автора поэмы «Москва — Петушки». Наталья Шмелькова рассказала в книге «Последние дни Венедикта Ерофеева», как ей удалось уговорить своего возлюбленного друга написать хотя бы несколько страничек о своём поступлении во Владимирский педагогический институт. В то бурное перестроечное время он был прилежным читателем и практически ничего не писавшим писателем. Наталья Шмелькова вспоминает, как он долго отнекивался от её просьбы, обложенный номерами «Огонька», главным редактором которого был Виталий Коротич
[276].
В конце концов Наталья Шмелькова обратилась за помощью к своей подруге Майе Луговской
[277], пославшей Ерофееву бутылку шампанского, чудесную розу и записку следующего содержания:
«Дорогой Веничка!
Время ждёт Вашего слова. Нету Свифта, но Ерофеев существует, и его долг писать. Посылаю мой бутылочный привет, как поощрение.
Обнимаю. Майя Луговская»8.
