Во Владимирском педагогическом государственном институте, кроме Анатолия Михайловича Иорданского, преподавал ещё другой «прекрасный учёный, либерал и любимец студентов» Александр Борисович Пеньковский
[328]. Закавыченные мною слова принадлежат авторам книги «Венедикт Ерофеев: Посторонний»22. Несомненно, это был всесторонне образованный человек. Он читал курсы старославянского языка, русской диалектологии, исторической грамматики русского языка. Владел польским, чешским, словацким, украинским, белорусским, английским и немецким языками23. Один из авторов биографии Венедикта Ерофеева, находясь в 1995 году в гостях у профессора Александра Борисовича Пеньковского, учёного с безупречной научной репутацией, спросил его (далее цитирую): «“А какие воспоминания у вас остались о студенте Ерофееве?” — тот в ужасе схватился за голову»24.
Пеньковский, безусловно, выделялся не только глубокими знаниями, но и своей неформальной манерой чтения лекций, о чём свидетельствуют воспоминания его бывших студентов: «Никогда никаких записей в руках у него не было. Он выходил на сцену 14-й аудитории (актовый зал), где размещался весь поток курса, садился на стул, иногда прохаживался, закуривал, смотрел через очки скучающим, казалось, взглядом на нас, как будто сомневался в наших способностях что-либо понять, и начинал вслух медленно размышлять. Он почти диктовал, даже ленивый студент мог записать лекцию от начала и до конца. Записанная лекция была логически точной»25. Так вспоминает Евгений Иванович Викулов, доцент кафедры журналистики, рекламы и связи с общественностью Гуманитарного института (Владимирский государственный университет). Его коллега кандидат филологических наук Владимир Пискарёв, также благодарный слушатель Александра Пеньковского, добавляет новые детали: «Говорил он всегда значительно и веско: каждое слово — на вес золота. При этом он умел так посмотреть из-под своих тяжёлых очков, что сказанное впечатывалось в память надолго. В сочетании с гигантской эрудицией, потрясающей памятью и громадным личным обаянием это создавало эффект просто невероятный. На лекциях его... всегда был аншлаг. Мы, первокурсники, сидели с открытыми ртами — мы никогда не видели и не слышали ничего подобного. И, в свете всего этого, он мог позволить себе многое: рассказать какой-нибудь не совсем приличный анекдот (впрочем, всегда уместный), почитать “матного” Пушкина или Маяковского. Или сказать что-нибудь вроде: “Все бабы — дуры” (и это на филфаке, где девяносто процентов учащихся — девушки!), а потом галантно раскланяться и добавить: “К присутствующим это не относится”»26.
Александр Борисович Пеньковский всё-таки умел применяться к обстоятельствам, не ссориться с коллегами и не заноситься перед начальством. В общении на лекциях со студентами знал, когда вовремя остановиться, что свидетельствовало о его сильном характере. Не перебарщивал, как Венедикт Ерофеев. Видел вокруг себя зазубренную до оскомины, до отвращения политическую ложь и нравственное убожество, с пышностью выставляющее себя примером для подражания. Однако сам лицемерить не мог и не хотел. Потому-то и был любим как студентами, так и педагогическим коллективом. Мог бы откровенно поговорить по душам с Венедиктом Ерофеевым, но делать этого не стал. Понимал, что такой разговор будет в ущерб себе и ему. Тем более что в 1962 году он даже не был кандидатом филологических наук. Защитился Александр Борисович через пять лет по теме «Фонетика героев Западной Брянщины». Он уже достаточно претерпел со своим еврейским родословием. После окончания Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина в 1949 году по каким только педагогическим высшим учебным заведениям его не мотало: Сураж, Тобольск и, наконец, Владимир. Как только появилась возможность, уехал как можно дальше из Владимира — в Комсомольск-на-Амуре, а через шесть лет вернулся на старое место, а оттуда вскоре перевёлся в Москву. Александр Борисович Пеньковский, старше студента Венедикта Ерофеева на 12 лет и воспитанный в строгих правилах, в то время был женат и имел на попечении двоих сыновей.
Приведу ещё один факт в его защиту. Только в 1992 году этот выдающийся учёный стал профессором. А то, что он в ужасе схватился за голову, так это больше касалось бытового поведения Венедикта Ерофеева. Что в то время для студента-хиппи в США было в порядке вещей, в СССР воспринималось хождением без штанов в публичном месте. Да что тут иноземные примеры, вспомним хотя бы поведение Сергея Александровича Есенина
[329] приблизительно в том же возрасте в первые годы после октябрьского переворота. Обращусь к автобиографическому роману его друга Анатолия Мариенгофа:
«Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У неё были розовые щёки, круглые бёдра и пышные плечи.
Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев постель (“пятнадцатиминутная работа!”), вылезала из неё, облекалась в свои одежды и уходила домой.
Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами, уткнувшись в рукописи.
Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в тёплую постель.
На четвёртый день поэтесса ушла от нас, заявив, что не намерена дальше продолжать своей службы. Когда она говорила, голос её прерывался, захлёбывался от возмущения, а гнев расширил зрачки до такой степени, что глаза из небесно-голубых стали чёрными, как пуговицы на лаковых ботинках.
Мы недоумевали:
— В чём дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия...
— Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых...
— А!..
Но было уже поздно: перед моим лбом так громыхнула дверь, что все шесть винтов английского замка вылезли из своих нор»27.
Я, естественно, не держал свечку в тех комнатах женского общежития, где оставался на ночь Венедикт Ерофеев. Уверяю читателя, что был за ним грех «дурачить людей по методу Станиславского»28, однако он никогда не изображал из себя мачо или Казанову. Обвинять его в безнравственности, трусости, предательстве могли только те, кто был преисполнен к нему ненавистью. Лучшее доказательство его порядочности — женщина, с которой у него произошло грехопадение. Через некоторое время она стала его женой.
Неутешительная мысль пришла мне в голову. Теоретики искусства и его творцы редко понимают друг друга. Исключение составляют только те, кто работает на стыке того и другого. Приведу в качестве примера один случай. Много лет я дружу с выдающимся художником Олегом Михайловичем Савостюком. В конце 1970-х годов, находясь у него в мастерской, я показал ему подаренную мне автором Юрием Борисовичем Боревым
[330] в который раз переизданную книгу «О комическом». Олег Михайлович уединился за мольбертом и какое-то время её просматривал и вдруг с несвойственной ему бранью разорвал на две половины. Это всего лишь один из многих примеров, что может произойти с импульсивным практиком, творящим прекрасное, и описывающим этот процесс теоретиком. А ведь книги Юрия Борева об эстетике переведены на многие иностранные языки.
