Более эмоциональное по стилю и откровенное по содержанию письмо он отправил Юлии Руновой 13 июня 1974 года из Зафаробада. Я привожу его не полностью, а фрагментарно:
«Здравствуй, глупая...
И что это у тебя в письме за “право вмешиваться” в какую-то там твою личную жизнь. Я ничего не понял, когда мне говорит с апломбом королева обеих Сицилий, да ещё в оловянной манере изъясняясь, тут я не берусь что-нибудь понимать, да и не интересно. Вообще говоря, того, что называют любовью, у нас с тобой никогда и не было. И, дай Бог, никогда не будет. Лишь причудливая форма полувраждебности-полуфлирта, декларативные шашни, единоборство ублюдочных амбиций и противостояние двух придурков. С 1 по 11 июня я сверх основных своих дел был ещё занят тем, что тебя терпеть не мог: 11-го, часов в 6 вечера по местному времени, я тебя полюбил, но к полдесятому ты мне обрыдла и надоела. И вчера утром ты совсем уже подохла, но вот сегодня вечером опять зашевелилась. <...>
Мои планы на работу — совершенно слабоумные планы. С моими здешними ребятами и с каждым порознь — отношения ровные и приязненные. Женщины — образцы твоей искренности или твоей воспитанности, мужчины — титаны рассудительности, корифеи немногословия, исполины такта. По вечерам кидаются в мою комнатёнку и на мой балкон, потому что у меня идеи, у меня в голове больше абсурда и неожиданных инициатив. Между прочим, местные женщины пробовали взять надо мной опеку, все пятеро. Помышляли выдать мне в конце этого месяца жалованье натуральным образом, т. е. в виде пальто, костюма или ещё чего-нибудь. Но я им сказал глупым, что лучше я сделаю так: 20-го числа каждого месяца я буду посылать по сотне моей столичной подруге Еселихе (Еселёвой. — А. С.), моей особой московской подруге. Но ничего из этого так и не вышло...»17
В это же самое время Валентина Зимакова пишет ему в Узбекистан письмо. Она надеется, что её Веничка наконец-то образумится и обратит на неё, брошенную с ребёнком жену, благосклонный взгляд. Как часто бывает в подобных случаях, такие письма не приносят ожидаемого результата. Валентина ещё рассчитывает на его порядочность, на присущую ему сердечность. Но, упоминая о своём пристрастии к спиртному, она не возвращает его к себе, а вызывает, как я предполагаю, у него сильное раздражение. Валентина понимает, что он уже давно уклоняется от общения с ней и ребёнком. Выплеснув свою любовь к сыну на страницы поэмы «Москва — Петушки», её Веничка убил эту любовь в самом себе. Как только он поставил последнюю точку в этом своём детище, его отцовская любовь превратилась в гражданский долг, столь ему ненавистный. Теперь он должен сделать надлежащие выводы, с кем ему жить и как ему жить. Пусть даже в ущерб своему здоровью и своей совести. Ему представляется, что всё с ним происходящее теперь имеет прямое отношение к его будущим сочинениям. Если даже государству он отказал в праве считать его своей собственностью, то тем более никому из женщин он не позволит посягать на его свободу. Даже Юлии Руновой, которая понимает, с кем её свела судьба, но по бабьему своему упорству не один уже год пытается впрячь его в семейную жизнь. Забыла пушкинское мудрое слово: «В одну телегу впрячь не можно / Коня и трепетную лань».
Зная подоплёку кочевой жизни Венедикта Ерофеева, было понятно, что письмо его жены Валентины желаемого результата не возымеет. Однако не поэтому она это письмо написала. Просто не смогла подавить в себе свою к нему любовь:
«Веничка, здравствуй.
Очень долго идут от тебя письма, целых десять дней. Вчера приехала из двухдневной поездки из Москвы, постоянно вспоминала тебя хотя бы потому, что два часа разыскивали с ребятишками улицу Горького и выпить было не с кем. Я потеряла Нинин телефон, а Наташки Муравьёвой с Тихоновым в доме не оказалось, пришлось ехать в ненавистную “Правду”. Да, Авдиева Татьяна сказала по телефону, что Игорь на неопределённые месяцы или даже годы сбежал от неё и московской пустоты (потому что тебя нет) на Байкал. Видишь, как тебя здесь не хватает. Да, Веничка, ехать к тебе, пожалуй, не рискну. Выезжали Шрамковы проездом из Ташкента, жара невыносимая в ваших краях, а я больше 25° не вынесу с моими сердцебиениями, да и дорога такая длительная. Быть может, в августе будет прохладнее? Тогда напиши. Мои планы самые примитивные: 20-го июля с сыном едем в Ленинград (благо там Шрамкова не будет 10 дней), за эти 10 дней осмотрим всё, что интересно, кстати, и Царскосельский лицей открылся в дату рождения. Твоих знакомых ленинградских не знаю, иначе завезла бы от тебя поклоны и обещания новых шедевров осенних. Ас 1-го июля рискну поехать в какой-нибудь лагерь пионерский, во-первых, потому, что денег заработаю, во-вторых — буду август свободна, а в-третьих, и это главное — буду свободна от разговоров с Галиной Зимаковой, которая приезжает на весь июль со всем семейством. Попробую забрать с собой в лагерь сына, его тоже давно пора убирать из Мышлина. Более некуда мне податься. Очень хотелось к тебе приехать, но ты даже не пригласил. Письмо твоё переполнено холодом (от жары, наверное). Да, а как ты, северный по душе и телу, переносишь эдакие градусы? Наверное, и вина невозможно выпить, спирт испарится, пока ко рту поднесёшь. По телевизору каждый день слушаем сводки по Узбекистану. Сын окончил с похвальным листом за отличные успехи и примерное поведение. (Последнее — самое смешное.) Спрашиваю, что передать тебе, говорит: передай, чего ему (т. е. тебе) хочется. Правда, в парке Горького с ним рискнула выпить бутылку красного, поставив его на шухере. Почему не заехал до 8-го в Мышлино и меня не пригласил? Я через день звонила Авдиеву, и лишь один раз он оказался дома. 16-го получу деньги, пришлю тебе десятку в письме, не вытащат? Пожалуй, пошлю телеграфом, выпей за то, что я всё-таки часто вспоминаю тебя, или за то, что ты ни разу не вспомнишь меня. Всё равно. Я привыкла к твоим долгим отсутствиям, но эти слишком длительны. Если мои письма тебе чуточку нужны — напиши об этом, я буду писать через день, два, три. По твоему письму это было незаметно. Ну, да ладно. Пиши иногда, я почему-то твои письма вскрываю с каким-то страхом. Словом ты владеешь и слогом великолепно. Что за шедевр создаёшь — не спрашиваю, всё равно не скажешь мне. А может быть? Пиши много обо всём.
Целуем тебя с сыном. И помним. Да, перечитываю по ночам и восхищаюсь Гоголем»18.
Валентина Ерофеева уже прочитала поэму «Москва — Петушки». Тамара Васильевна Гущина вспоминала, как в 1970 или 1971 году она остановилась в Москве у сестры Нины Васильевны Фроловой и вдруг неожиданно нагрянули в гости Венедикт с Валентиной. Пришли они навеселе и вручили им кипу листов с напечатанным на пишущей машинке текстом. Это была знаменитая поэма «Москва — Петушки». Сёстры, прочитав её, поняли, что их брат сочинил что-то необыкновенно талантливое. Обрадовались и тут же расстроились, дружно решив, что у этого сочинения нет никаких шансов быть опубликованным в СССР.
Ещё в начале 1970-х годов Венедикт и Валентина ходили вместе по гостям, навещали родственников. Не часто, но всё-таки он появлялся в Мышлине и оставался там на несколько дней и даже на несколько недель. Ситуация резко изменилась после его поездки в Узбекистан в мае 1974 года. С этого времени Венедикт Ерофеев виделся с Валентиной редко. Он понимал, что поступает не совсем порядочно в своих взаимоотношениях с женой.
