Он пожил у Юли, а потом страшно чем-то отравился. Кажется, у неё где-то спирт стоял, как у биолога. И, по-моему, она стала ультиматумы ставить, чтобы он не пил. И Бенедикт снова появляется, вынимает эти тапочки и говорит: “Я в Мышлино еду”. Обмолвился о том, что в Пущине у него стала коса на камень находить. Не в силах с тапочками расстаться, он их с собой взял. Потом через некоторое время появляется и снова тапочки достаёт: “Я, — говорит, — в Пущино еду”»28.
С приездом в Мышлино у него появлялось искушение напиться до чёртиков, а попадая в Пущино, его приводил в удручённое состояние советский конформизм Юлии Руновой, о чём свидетельствует запись в блокноте: «С Р[уновой]. Она говорит: нельзя выносить сор из избы, иностранец не поймёт. Говорю: в доме повешенных не говорят о верёвке, в других говорят. Вот и я»29. Так он и кувыркался, попадая из огня да в полымя, а из полымя да в огонь.
Жить подобным образом Венедикту Ерофееву было действительно нелегко. Даже невыносимо. Как заметила Лидия Любчикова, он с «горестной нежностью» смотрел на жизнь30.
Не лучше обстояло дело с его интеллектуальным окружением.
Посудите сами, хорошо вам было бы среди тех, с кем общался Венедикт Ерофеев: «В кругу: русофилов, смогов, мистиков, сатанистов и строгих католиков»31. Не компания, а комбинированная окрошка: одновременно на мацони, квасе и пепси-коле.
Глава двадцатая
ХРЯПНЕМ, ТЯПНЕМ, ПОДДАДИМ!
Поэма «Москва — Петушки» относится к произведениям мировой классики, в которых приоритетной ценностью объявляется не величие государства, а человек с его чаяниями и потребностями. Какие эти чаяния и потребности у героя поэмы — в данном случае не столь уж важно. Главное, что он вырывается из мертвящих догм и подтверждает своё право на свободу выбора. Пусть даже во зло себе самому и своим близким. Но это же, в конце концов, его собственный выбор!
Что-то запредельное, не от мира сего присутствует в литературных персонажах Венедикта Ерофеева и в нём самом: сочетание русского бытового раздолбайства с молитвенно-созерцательной отрешённостью от всего временного и преходящего. Недаром трагическая смерть героев его произведений и его самого обретает смысл религиозной притчи о новомучениках XX века, ставших жертвами обезумевшего общества.
Михаил Яковлевич Геллер
[341], историк и писатель, в послесловии к французскому переводу поэмы «Москва — Петушки», изданному в Париже в 1976 году, немногословно и содержательно представил её французскому читателю как книгу «остросатирическую и глубоко трагическую, реалистическую и фантастическую». Не сосредотачиваясь особо на религиозных мотивах поэмы, он коротко и точно определил её сюжет: «Описание поездки из Москвы в Петушки — и обратно. Описание поездки вглубь России и вглубь себя — в неизвестность»1.
Венедикт Ерофеев не был первым, кто возродил алкогольную тему в советской литературе. Она перешла в неё из произведений писателей-классиков XIX века. Но было серьёзное расхождение между тем, как пили герои русской художественной литературы раньше и как пьют сейчас. Михаил Геллер не преминул заметить кардинальные изменения в том, что издавна называется «веселие на Руси есть пити»: «Героям классической русской литературы случалось выпивать. Некоторые из них пили в тяжкую. Но это всегда было пьянство — индивидуальное, персональное. Это было пьянство — в мире трезвых. В последние десятилетия пьянство становится распространённейшей темой советской литературы, в том числе и официальной. Достаточно вспомнить рассказы Василия Шукшина, повесть Виля Липатова “Серая мышь”. Советская литература последних десятилетий — и в этом её принципиальное отличие — пишет об алкоголиках в мире алкоголиков. Становится очевидным это в книге Ерофеева»2.
Конечно, постоянное враньё со стороны государства сказывается на языке, с помощью которого оно общается со своими гражданами. Это настолько самоочевидно, что не требует особых доказательств. Михаил Геллер протокольно описывает новое состояние языка советской идеологии, как врач симптомы смертельно больного человека: «Бунт против идеологии начинается с бунта против языка, важнейшего инструмента закабаления души и мысли. Ещё в 1925 году Михаил Зощенко назвал советский язык — “обезьяньим языком”. Он складывается из готовых блоков: лозунгов, цитат, утверждённых формул, проверенных поговорок, из ограниченного количества слов, состав которых постоянно просматривается. Отношение к “советскому языку” — его принятие или отказ от него — может служить сегодня вернейшим критерием подлинности писателя. Александр Солженицын борется с этим языком — творя неологизмы, возвращая к жизни старинные, забытые или официально отвергнутые слова. Андрей Синявский, Владимир Максимов, Владимир Войнович взрывают “обезьяний язык” изнутри, разрывают ставшие привычными связи, обнажают ложь навязанных ассоциаций. В. Ерофеев идёт тем же путём»3. Это послесловие спустя год было опубликовано в Париже на русском языке на страницах 121-го номера «Вестника русского христианского движения».
После выхода в свет поэмы «Москва — Петушки» в переводе на французский язык ежедневная вечерняя газета леволиберальных взглядов «Le Monde» писала: «Венедикт Ерофеев — автор одной книги, но она без сомнения относится к шедеврам, созданным во второй половине XX века».
Теперь спустимся с небес на грешную землю. К чему может привести головокружительное пьянство, когда человек упорно и последовательно уничтожает себя духовно и физически? Отвечу прямо: к деградации и преждевременному уходу из жизни. В большинстве случаев так оно и происходит. Вспомним древнегреческого философа и математика Пифагора
[342]: «Пьянство есть упражнение в безумстве». Менее образно, но более конкретно предупреждение французского писателя Оноре де Бальзака: «Люди боятся холеры, но вино гораздо опаснее».
Парадокс состоит в том, что, по уверению Доналда У. Гудвина, заведующего кафедрой психиатрии Канзасского университета, автора нашумевшей книги «Алкоголизм», у литературного дара и алкоголизма одни и те же корни. Неспроста ведь этим недугом страдало и страдает немало писателей, а также людей других творческих профессий. Про политические фигуры мирового масштаба и говорить нечего. Некоторые государственные деятели глубокой древности и нашего времени с упоением предавались этому пороку, прямо скажем — не худшему среди многих других. И даже, такое случалось, они доживали до преклонных лет.
Обращусь к одной из неизданных «Записных книжек» 1979—1980 годов, в которой Венедикт Ерофеев с большим удовольствием, как могу предположить, цитирует Михаила Погодина, литератора, историка, журналиста, автора воспоминаний о А. С. Пушкине: «Явилось шампанское, и Пушкин одушевился»4.
Не только своими походами, но и обильными возлияниями прославился, например, Александр Македонский. От него не отставал наш царь Пётр I. Он часто напивался со своими соратниками до положения риз. В отличие от Петра I, Иосиф Сталин знал, когда ему притормозить. Однако получал ни с чем не сравнимое удовольствие от совместных полуночных трапез, непрерывно подливая прекрасное грузинское вино в бокалы своих товарищей по политбюро. Можно представить, как им хотелось наконец-то оказаться в собственных постелях, а не где-нибудь ещё.
