Не стоит, однако, отождествлять писателя с его персонажами даже в том случае, когда его автобиографические сочинения приближаются по откровенности и искренности текста к исповеди. К тому же пьющий Венедикт Ерофеев не выглядит белой вороной среди многих известных выпивох, принадлежавших истории мировой культуры. Заглянем наугад:
Эдгар Аллан По (1809—1849) умер от воспаления мозга из-за сильной алкогольной интоксикации. Модест Петрович Мусоргский (1839—1881) скончался в результате белой горячки. Допивались до чёртиков Шарль Бодлер (1821 — 1867), Винсент Ван Гог (1853—1890), Джек Лондон (1876— 1916), О. Генри (Уильям Сидни Портер; 1862—1910), Эрнест Хемингуэй, Амедео Модильяни (1884—1920), Джеймс Джойс (1882—1941), Фрэнсис Скотт Фицджеральд (1896— 1940), Уильям Фолкнер (1897—1962), Джон Стейнбек (1902—1968), Чарлз Буковски (1920—1994), Джек Керуак (1922—1969), Сергей Есенин, Михаил Александрович Шолохов (1905—1984), Александр Фадеев (1901 —1956), Сергей Довлатов, Эрих Мария Ремарк (1898—1970).
Этот список, если его продолжить, займёт много страниц, что и сделал Венедикт Ерофеев в своих «Записных книжках» последнего десятилетия своей жизни. Но уже по этому перечню известных имён видно, что американцы, французы, немцы и другие западные люди не уступают русским и даже превосходят их по численности именитых пьяниц, однако, замечу с некоторой гордостью за отечество, — только не по количеству выпитого.
Жизнь названных мною писателей, художников и композиторов состояла из сменяющихся периодов напряжённого творческого труда и необходимой для дальнейшей работы расслабухи, ради достижения которой они использовали алкоголь, приносящий вдохновение и отдохновение от трудов тяжких.
Ремесло писателя не из лёгких. Заново восстанавливать, по ходу дела мифологизируя, свою прожитую жизнь и жизнь других людей — всё равно что строить замки из песка. Одно неловкое движение — и выстроенное тобой вмиг рассыпается. Тогда приходится начинать всё сначала. К тому же над писателем как дамоклов меч нависает вопрос к самому себе: «А нужна ли людям, дурачок, твоя писанина?» Понятно, отчего его рука непроизвольно тянется не к перу и бумаге, а к бутылке. У художников и композиторов, а также выдающихся учёных причины их пьянства могут быть другие, но по форме и конечным результатам оно мало чем отличается от писательских запоев.
В Древнем Китае, в котором как нигде в мире зрели в корень и смотрели на тысячу лет вперёд, быть пьяным означало обрести свободу творчества. Для китайского поэта понятия пить вино и писать стихи сопричастны друг другу. Бессмертный пьяница Ли Бо почти всегда находился под воздействием винных паров. В одной из песен того времени говорилось, что Ли Бо может написать сто песен при одном условии: если он выпьет, не торопясь, шесть литров вина.
Писателей, а не подрукавных писак, от заурядных пьяниц отличает страсть к созиданию. Благодаря этой природной или благоприобретенной особенности самые спившиеся и пропащие из них хотя бы изредка ощущают себя счастливыми. К тому же прозорливые люди, особенно поэты, при этом понимают, что их участь пребывать на земле чужеземцами. Потому-то их тянет с насиженных мест непонятно куда. Наиболее рассудительные из них могли бы вслед за французским поэтом Шарлем Бодлером сказать: «Жизнь — это больница, где каждый пациент хочет перебраться на другую кровать».
Какой трудной ни была бы работа писателя, но она, по убеждению Гюстава Флобера, является наилучшим способом ускользнуть от постоянно кусающейся жизни. Со своей стороны добавлю: «Она намного безопаснее для здоровья, чем пьянство». К тому же, как ни прискорбно признать, у большинства простых смертных, у кого ослабевает сила души, тут же появляется искушение пуститься в разгул. Пьянство и эротика начинают вытеснять из жизни многие добродетели.
Цель у автора поэмы «Москва — Петушки» и его персонажа Венички была абсолютно другая, возвышенная и благородная. Она не связывалась с желанием окончательно споить жителей родной страны и была чётко сформулирована писателем: «Больше пейте и закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма»5.
Предлагаемые автором поэмы коктейли, как определил их один из её комментаторов, «крепко замешаны на неприкаянной жизни, безысходности и советских одеколонах». Не ради же баловства и насмешки Венедикт Ерофеев предлагал: «Все подвиды водяры должны бы называться слёзно... Девичья Горючая, Мужская Скупая, Беспризорная Мутная, Вдовья Безутешная, Сиротская Горькая»6.
Реально существовавшие названия, вроде «Слёзы комсомолки», «Сучьего потроха» и «Поцелуя тёти Клавы», очень специфичны и, к сожалению, малопонятны для иностранцев. Упоминаемые в поэме «Москва — Петушки», они резко отличаются от тех, которые вкушали сильные мира сего. И, разумеется, непредставимо далеки от тех наполненных вином бутылок, что стояли на столе у Иосифа Сталина, как от нас туманность Андромеды. Называть напитками то, что пил герой Венедикта Ерофеева Веничка, будет кощунством по отношению к виноделам. Это то же самое, как делать из комара певчую птаху. Во всех словарях русского языка эта сотворённая наспех амброзия обозначена широким и расплывчатым по смыслу понятием — бухало или бухло. Оно, это бухало-бухло (оно же — пойло, султыга, телогрейка, хлёбово, выпиванто, керосин, горючее), появилось на божий свет, на радость загульным алкашам, как плод их изощрённого ума, едва функционирующего при почти пустых карманах.
Подобное снадобье настолько специфично, что вряд ли имеется что-то подобное в других странах. Изысканной и невиданной роскошью предстаёт на его фоне коктейль «Мохито», собственноручно составленный Эрнестом Хемингуэем из унции убойной крепости белого рома, шести листиков мяты, сока одного лайма, двух чайных ложек коричневого сахара и трёх унций шампанского. Как говорят: комментарии излишни. Остаётся только позавидовать!
В Советском Союзе народ в своей массе покупал в магазинах питьё позабористее и подешевле. По этому поводу высказался другой видный представитель самиздатовской литературы — прозаик, драматург, поэт и философ Юрий Витальевич Мамлеев, писатель-метафизик, сумевший, по его словам, «перепонять» реальность. Он стал со временем общепризнанным, с мировой известностью писателем, как и его товарищ по литературным сходкам в московских квартирах Венедикт Ерофеев.
Вот о чём вспомнил Юрий Мамлеев незадолго перед смертью: «Рабочие, “простые люди” не устраивали революции против советской власти, они просто пили. Это было их ответом на господствующую идеологию марксизма-ленинизма и на то, что из этой идеологии получилось»7. Что касается творческой интеллигенции, вино делало её общение более раскованным, содействовало раскрытию душ.
Юрий Мамлеев как писатель-метафизик обращается к романтическим штампам, переводя факт бытового пьянства в поэтический ряд: «Алкоголь связывал тогда всех нас. Головин (Евгений Всеволодович Головин
[343], поэт, переводчик Рембо и русский алхимик. — А. С.) говорил, что сразу после первой рюмки вина (пусть “вино” будет обобщающим словом) что-то расцветает в его сознании, пылает нетленный огонь, и в памяти восходят все самые потаённые, значительные мысли, напевы, стихи, озарения. Именно озарения. И этот вдруг создавшийся цветок можно было дарить каждому, способному внимать. А главное — ещё рождался подтекст, намёк на нечто невыразимое. Естественно, такое воздействие вина придавало общению новый, благодатный уровень. Но, разумеется, такого рода общение никогда не переходило в бессмысленное пьянство»8.
