При всём пренебрежении Венедиктом Ерофеевым материальным благополучием аскетизм в его крайностях был ему чужд. Хотя я могу предположить, что его неприхотливость в еде, может быть, объясняется инстинктивным тяготением к аскезе. Совсем простое объяснение для него не подходит, как-то не вяжется с его аристократическим обликом. Ведь для того, кто много и постоянно пьёт, для закуски и двух килек из консервной банки вполне достаточно.
У меня язык не поворачивается назвать Венедикта Васильевича горьким пьяницей. Пьяница, как мне представляется, ни живёт, ни умирает. Как говорят, влачит жалкое существование. Подобный тип жизни был не присущ Венедикту Васильевичу. Он жил на полную катушку и умер задолго до отмеренного ему природой срока.
Для многих людей до сих пор остаётся загадкой, как при том образе жизни, который избрал себе Венедикт Ерофеев, появился, казалось бы, из ниоткуда писатель, по таланту ничуть не уступающий классикам XX века.
Чтобы его сочинения оценить в полной мере, придётся понять, о чём, собственно говоря, они повествуют. Что творится в голове у персонажей писателя? Хочешь не хочешь, но придётся заставить себя влезть в их шкуру, преодолеть по отношению к ним брезгливость и высокомерие. Несчастными, общипанными жизнью пропойцами могли бы стать многие из нас. Вспомним жертвы лихих девяностых... Поэма «Москва — Петушки» абсолютно русский роман. До Венедикта Ерофеева ещё никто не описал с такой художественной убедительностью жизнь и ощущения пропащего человека, нашего современника. Такое не придумаешь, через это надо пройти самому.
Уже не раз цитированный мною Владимир Муравьёв писал о поэме «Москва — Петушки» в предисловии к двухтомнику Венедикта Ерофеева, выпущенному издательством «Вагриус» в 2001 году: «Поэма несёт утоление тем, кто изголодался по слову не подсобному и не затасканному, а “самовитому”, как выражались футуристы, в данном случае освобождающему от ощущения иллюзорности и неполноценности обыденного существования. От ощущения, скажем прямо, иллюзорного, навязываемого нам безличным обыденным сознанием, которое представляется адекватным действительности, её “отражением”, чуть ли не зеркатьным. Наивный реализм закрепощает человека, и надо лишь понять и почувствовать, что это — наваждение, чтобы освободиться. Повседневность оказывается гораздо объёмнее и многомернее, чем её узкое, “зашоренное” восприятие»21.
В Интернете я нашёл сопоставление поэмы «Москва — Петушки» с произведениями современной американской литературы. Неизвестный мне автор пишет: «С чем иностранным всё это можно сравнить? Чарлз Буковски и его сценарий фильма “Пьянь”? Роман Хантера С. Томсона “Страх и отвращение в Лас-Вегасе”? Нет! Там везде есть свет в конце тоннеля, все эти люди наслаждаются жизнью, а Веня Ерофеев стоически страдает и никакого света у него нет, да и тоннеля тоже. Он никак не доедет до своих Петушков, потому что у него нет никаких Петушков. И правильно кричал в вагоне черноусый о том, как не прийти в отчаяние, как не писать о мужике, как не спасать его, как от отчаяния не запить! “Социал-демократ — пишет и пьёт, и пьёт, как пишет. А мужик — не читает и пьёт, пьёт, не читая. Тогда Успенский встаёт — и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире и подыхает, а Гаршин — встаёт — и с перепою бросается через перила...” Вот она боль! Разве может эта вселенская печаль сравниться с какими-то там страданиями старых хиппи, не умеющих жить в новом мире?»22 Владимир Муравьёв, первым оценивший поэму «Москва — Петушки» как христианское сочинение и хранивший у себя её рукопись, понимал, что поэма «Москва — Петушки» уникальна. Канонам и пафосу советской литературы она не соответствовала. Её стилистическая и смысловая непохожесть завораживала и шокировала. В качестве эпиграфа к ней была бы уместна (не используй её нацисты в лагерях смерти) заключительная фраза текста над вратами ада в третьей части «Божественной комедии» Данте Алигьери, изложенная на латыни, а в переводе на русский язык звучащая: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Вообще-то ощущение при чтении этого произведения Венедикта Ерофеева такое, словно наблюдаешь жизнь людей и слушаешь их разговоры накануне апокалипсиса.
Поэма «Москва — Петушки» заметно выделяется среди сочинений, ранее появившихся в русской словесности. Её автор долгое время был неизвестен родной стране. Он, полагаю, относил самого себя к маргинальному «поколению дворников и сторожей», размножившемуся за последние два десятилетия существования советской власти. Это при том, что уже со студенческой скамьи Владимир Муравьёв признавал в своём друге необыкновенные литературные способности: «Данные его были великолепны: великолепная память, великолепная, незамутнённая восприимчивость. И он совершенно был не обгажен социалистической идеологией»23.
Владимир Муравьёв был человеком талантливым и авторитетным в той среде, где редко ошибаются в определении того, «кто есть кто» на самом деле. Ему принадлежит сочинение по объёму приблизительно такое же, как поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». В начале книги я его назвал: «Путешествие с Гулливером (1699—1970)». Изданы эти сочинения двух друзей, ещё раз напомню читателю, приблизительно в одно и то же время. Исследование о знаменитой книге Джонатана Свифта в 1972 году, а поэма о путешествии Венички из Москвы в Петушки и обратно в 1973 году.
История первого шедевра заканчивается «странно и зловеще». Владимир Муравьёв воспроизвёл финал всех предыдущих путешествий Гулливера: «Решив скоротать остаток дней подальше от “любезной родины”, капитан Гулливер жил на заселённом лошадьми островке в Индийском океане. Облачённый в кроличьи шкурки и башмаки из человечьей кожи, он безмятежно кушал пресную овсянку на молоке и “наслаждался прекрасным телесным здоровьем и полным душевным спокойствием”. Его особенно умиляло здесь полное безлюдье, т. е. отсутствие врачей, юристов, доносчиков, остряков, сплетников, жуликов, бандитов, взломщиков, крючкотворов, сводников, кривляк, игроков, политиков, умников, ипохондриков, пустомель, насильников, убийц, мошенников и сеятелей крамолы, заключённых, приговорённых и пригвождённых к позорным столбам, торговцев, умельцев, хлыщей, хамов, пьяниц, шлюх, сифилитиков, мегер, мотовок, модниц, учёных, закадычных друзей, начальников, скрипачей, судей, а также прочих представителей европейской цивилизации»24.
Основная мысль книги Владимира Муравьёва по тем временам была не менее крамольна, чем рассуждения Венички в поэме «Москва — Петушки»: «Новооткрытые им (Лемюэлем Гулливером. — А. С.) страны для нас реальнее, чем для него, потому что он открывал в них ростки того будущего, которое мы можем засвидетельствовать»25. Действительно, трезвость мизантропических рассуждений Джонатана Свифта и сила убеждения в своей правоте поразительны. Владимир Муравьёв заглядывает вглубь сознания декана собора Святого Патрика в Дублине: «Декан Свифт выдавал человечеству индульгенцию на все времена вперёд; он объявлял людей свободными от обязательств перед разумом и нравственностью за полной неспособностью к тому и другой. Он, разумеется, шутил, но нужно было желание разбираться в его шутках, чтобы эта не звучала как надругательство»26. Читая талантливую книгу Владимира Муравьёва, веришь, что её автор сам сомневается в благоразумии человечества. Что уж тут говорить о Гулливере, герое Джонатана Свифта, который в финале своих путешествий «стал униженно гнушаться своей принадлежностью к человеческому роду»27.
