Автор статьи справедливо полагает, что для того, чтобы вникнуть в суть «взаимоотношений» Венедикта Ерофеева с так называемыми органами, необходимо понять, когда именно писатель впервые попал в поле зрения советской «тайной полиции». Павел Матвеев отметает 1955 год (поступление Ерофеева в МГУ), январь 1957 года (исключение из МГУ), ноябрь 1957 года (увольнение из Ремстройтреста Советского района Москвы за прогулы, пьянство и «антиобщественный образ жизни») как маловероятные для того, чтобы на Ерофеева было заведено ДОР — дело оперативной разработки. На его взгляд, это дело появилось во Владимирском управлении КГБ в 1962 году5. Здесь он прав, а далее — не очень. Безусловно, скандал во Владимирском педагогическом институте не мог не привлечь внимания компетентных органов. А вот дальнейшие рассуждения Павла Матвеева на тему «Венедикт Ерофеев и КГБ» не убеждают. Единственное объяснение можно принять во внимание. По-видимому, оправдала себя простейшая тактика писателя — долго на одном месте не засиживаться. Он иронично заметил в записи 1973 года: «Меня, прежде чем посадить, надо выкопать»6. Когда же были восстановлены документы Венедикта Ерофеева (паспорт и военный билет) и он превратился в обычного советского обывателя с постоянным местом проживания, что подтверждал штамп в его паспорте, загадка терпимого отношения к автору поэмы «Москва — Петушки» со стороны сотрудников КГБ превратилась в загадку Сфинкса. Я не царь Эдип и предлагаю читателю не разгадку, а только свою версию, почему Венедикт Ерофеев стал человеком, который находился в оперативной разработке, но которого лучше было бы не трогать.
Я был немало удивлён отношением Павла Матвеева к книге Натальи Шмельковой «Последние дни Венедикта Ерофеева». Даже более, чем удивлён, — обескуражен. Без веских оснований относя эту книгу, проясняющую очень многое в личности и социальном поведении Венедикта Ерофеева, к «женским дневникам», автор статьи «Венедикт Ерофеев и КГБ» опускает очень существенный момент — пробуждение в писателе гражданского чувства (при всём его скептицизме по поводу будущего), вызванного горбачёвской перестройкой. Политизация сознания Венедикта Ерофеева иллюстрируется Натальей Шмельковой убедительными примерами и проходит на фоне их непростых отношений. Особенно нелеп и по-ханжески отвратителен упрёк Павла Матвеева в адрес Натальи Шмельковой: «Это очень женские дневники. Причём не просто женские, а такие, в которых всё вертится вокруг отношений с любимым мужчиной. У которого, между прочим, имеется вполне живая, хотя и далеко не вполне здоровая жена»7. В свою очередь, я задам Павлу Матвееву вопрос: «А что вы, между прочим, не в курсе, что брак Ерофеева с Галиной Носовой был изначально оговорён как сделка и никах супружеских обязанностей на него не возлагал?»
Наталья Шмелькова очертила круг общения Венедикта Ерофеева в последние три года его жизни. Назову некоторых из его основного окружения. Это Белла Ахмадулина, Борис Мессерер, Ольга Седакова, Андрей Битов, Игорь Дудинский, Евгений Рейн, Владимир Максимов, Александр Леонтович, Еенрих Сапгир, Алексей Зайцев, Зана Плавинская, Юрий Мамлеев, Марк Фрейдкин, а также режиссёры Валерий Романович Белякович
[367] и Евгений Иосифович Славутин, поэт Татьяна Георгиевна Щербина, художник Кирилл Николаевич Прозоровский-Ременников, композитор и художник Валерий Анатольевич Котов, актриса Жанна Еерасимова, литератор Александр Бондырев, писатель Александр Давыдов
[368], поэты Владимир Яковлевич Друк и Виктор Платонович Коркия.
Из статьи Павла Матвеева нового для себя я узнал немного. Елавное, что я так и не понял, почему он считает Венедикта Ерофеева антисоветчиком, а одностороннее отношение к писателю со стороны КГБ называет взаимоотношениями. Ведь это голословные, ни на чём не основанные обвинения. Причина подобной аберрации в том, что Павел Матвеев ставит автора поэмы «Москва — Петушки» в один ряд с так называемыми «венедиктианцами» из Владимира. Действительно, коллективное орошение ступенек перед зданием Владимирского горкома комсомола с большим трудом, но если сильно постараться, можно отнести к проявлениям нелюбви советской власти. И всё-таки подобные действия на статью 190-1 УК РСФСР (клеветнические измышления, порочащие советский строй) не тянут. Не тот состав преступления. У Павла Матвеева появляется недоверие к ерофеевским рассказам, которые он называет апокрифами. Он пишет: «Представить этакое, чтобы для отлова одного деревенского алкоголика Владимирскому областному ГБ нужно было отправить к нему в деревеньку Мышлино “Волгу” аж с пятью (!) своими сотрудниками, — разумеется, можно, вот только поверить в это невозможно никак»8.
Предвзятость — плохой советчик. Тем более ещё живы в Мышлине свидетели, которые этот приезд могут подтвердить. Объяснялся он, как думаю, не столько появлением поэмы в израильском журнале, сколько её рекламой «вражьими голосами». Павел Матвеев постоянно противоречит себе. В этой же статье он сообщает о содержании номера израильского журнала «Ами», в котором появилась поэма Венедикта Ерофеева. Это «антитоталитарные афоризмы Ежи Леца, стихи советских политзаключённых (бывшего — Анатолия Радыгина и сидевшего — Владимира Гершуни) и много ещё чего любопытного, в том числе и для ГБ». По его разумению, из всех материалов «Ами» именно поэма «Москва — Петушки» являла собой красноречивый образчик злостных «клеветнических измышлений». Её автор мог быть привлечён «по статье 190-прим»9.
Поэма «Москва — Петушки», объявляет Павел Матвеев, якобы порочила советский государственный строй. Вот только чем порочила? Что русские кого угодно перепьют? Так об этом весь мир знал. Мы этим даже гордились. Русскому человеку любое пойло по силам. Желудок у нас лужёный и мозги крепкие. Прямых доказательств того, что сочинение Венедикта Ерофеева антисоветское, в его тексте не найти по причине их отсутствия. Более того, заграница в образах её представителей культуры и литературы в поэме «Москва — Петушки» представлена не лучшим образом. К тому же в ней непонятные бандиты с колющими предметами шляются по ночам по Красной площади. Вполне можно трактовать эту концовку поэмы как сатиру на вышедших к Лобному месту семерых диссидентов.
Во времена, о которых идёт речь в статье Павла Матвеева, пили крепко и с удовольствием не только низы, но и верхи. Следовали призыву Леонида Ильича Брежнева жить по-человечески. Вот и жили на полную катушку, не зная удержу. Из родившихся до войны моих друзей-приятелей, работающих в журналистике и на телевидении, кроме одного, никто не остался в живых. Да и тот, единственно уцелевший, перешёл в МИД СССР и, выйдя на пенсию, много лет живёт в Нью-Йорке.
В начале 1970-х годов участились визиты Брежнева и Косыгина в зарубежные страны. Пьющие журналисты и другие сопровождающие лица старались группироваться вокруг генерального секретаря ЦК КПСС, а трезвенники вокруг председателя Совета министров СССР. Пили, надо сказать, безмерно и на ногах не твёрдо, но стояли. А трезвенники чем занимались, не знаю. И тогда же многие из моих друзей, по годам лет на десять меня старше, обзаводились избами в подмосковных деревнях и чуть дальше. Мода была такая. Помню, как сейчас. Среди них были и офицеры с Лубянки, их знакомые по поездкам первых лиц государства. Вот такой тогда был стиль жизни. Книгу Венедикта Ерофеева журналисты из приближённых к первым лицам государства читали и то с подачи трезвенников, которые убеждали своих товарищей не быть дурным примером для народа. Убеждали негромко, остерегались Леонида Ильича — тот любил «пошуметь». Что же касается мата-перемата, то это был распространённый стиль общения в партийных и государственных структурах. Например, в Иностранной комиссии при Союзе писателей СССР, занимающейся приёмом зарубежных писателей. Особенно изысканно материлась одна сотрудница Иностранной комиссии, самая талантливая. В любой сфере производства мат был языком общения руководства с нижестоящими. Его использовали повсеместно за исключением партийных и профсоюзных собраний, а также в коллективах, где преобладали женщины.
