Венедикт Ерофеев ценил творчество тех и других. Вместе с тем благоволил больше Александру Герцену, особенно его величайшему автобиографическому сочинению «Былое и думы». Да и Пётр Чаадаев был, как умный и честный человек, ему близок и дорог. Он даже за него, как, надеюсь, помнит читатель, заступился перед литературоведом Дмитрием Урновым. Без XIX века не было бы русского писателя Венедикта Васильевича Ерофеева. Не оформился бы он умственно. Серебряный век оформил его разве что внешне (от него досталась Венедикту Васильевичу манера созерцать, возлежа на диване и подперев голову локтем), и ещё в виде бонуса от полузабытого литературного прошлого этот же век внёс шокирующий словесный кураж в манеру его письма.
Славянофилы и западники «сходились друг с другом в критике современных им русских порядков»6. У самодержавного правительства был свой взгляд на русский народ и основы его жизни. Он был закреплён в формуле Сергея Семёновича Уварова
[373], венчающей его теорию официальной народности: «Православие, самодержавие, народность». Уваров был при Николае I вроде Михаила Андреевича Суслова при Брежневе.
Символ Константина Аксакова — не православие и самодержавие, а православие и народность. Сам ход его рассуждений далёк от острого национализма, который всегда оборачивается ненавистью к людям других национальностей.
Иван Киреевский и Константин Аксаков в известном отношении представляли собой распространённый тип русских либералов, которые протестовали против зависимости личности от самодержавия, но решительно отказывались от каких-либо насильственных действий. Либералы, как отмечал Юрий Тынянов в романе «Смерть Вазир-Мухтара», «умеренность сделали своей религией и проповедовали её с бешенством»7.
Взаимоотношения славянофилов с западниками были не так просты, как это кажется на первый взгляд. Так, позиция Еерцена относительно славянофилов с течением времени менялась. Герцен признавал, что «московский панславизм» первым открыл силы, дремлющие в груди русского мужика в тот момент, когда он сделал поворот к идеям русского социализма, истоки которого он обнаружил у славянофилов8. Эти тенденции к переоценке своих оппонентов возникли у Герцена в 1853 году, а в 1859 году в статье «Русские немцы и немецкие русские» его симпатии к славянофилам обозначились в полную силу. Его признания весьма красноречивы: «Мы не понимали... что у них, как у староверов, под археологическими обрядами бился живой зародыш, что они, по-видимому, защищая взор, в сущности отстаивали в уродливо церковной форме веру в народную жизнь». Или: «Чем больше западная партия удалялась от реальной почвы и переносила шатры свои в абстрактную науку, тем твёрже становились славяне на практический грунт. Вопрос об общинном земледелии, по счастью, вывел их из церкви и летописей — на пашню»9.
В рассуждениях об умственных движениях того времени нельзя забывать об одной особенности российской жизни при Николае I: «Каждый должен был, если хотел хоть какой-нибудь защиты закона и властей, числиться на известной службе, состоять при известном департаменте. Интеллигентных профессий не существовало»10.
Но самые смелые, самые отчаянные пытались уйти со службы. В этом случае они попадали под негласный надзор полиции
[374].
После публикации в первом (и последнем) номере журнала «Европеец» в январе 1832 года, в котором была опубликована статья Ивана Киреевского «Девятнадцатый век» — первый манифест ранних славянофилов, молодой литератор немедленно обратил на себя внимание Николая I, который начертал следующую резолюцию: «Его Величество изволит найти, что вся статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное, что под словом просвещение он понимает свободу, что действительность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция»11.
Может быть, когда-нибудь дождёмся бумаг из архивов Пятого управления КГБ о реакции его чиновников на поэму Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» и на то, что объединяло и разделяло его окружение. Хотя и без этих доносов многое к сегодняшнему дню прояснилось.
Вернусь к николаевскому времени. Нет необходимости говорить, что подавляющее большинство людей, обративших на себя внимание полиции, относилось к цвету русского общества того времени. Их настоящая духовная деятельность вовсе не заинтересовала полицию, собиравшую на них сведения. Или полиция мало смыслила в этих вопросах, либо высшее начальство не ставило перед ней такой задачи. Арест лиц, принадлежавших к славянофильскому кружку, не состоялся. Единомыслия среди славянофилов не было. Но что-то их объединяло. Теперь известно, что их заинтересовала немецкая философия, а точнее, их интерес к Георгу Вильгельму Фридриху Гегелю
[375] и Фридриху Вильгельму Йозефу Шеллингу
[376].
Сопоставляя то не столь уж отдалённое, время и последние три десятилетия существования СССР, понимаешь, что в отношениях власти и творческой интеллигенции мало что изменилось. Как во времена правления Николая I, так и во времена Леонида Брежнева и Юрия Андропова среди охранителей режима существовали умные и образованные люди. Кто именно из них берёг Венедикта Ерофеева, точно не скажу, но некоторые свои предположения вскоре изложу на страницах этой книги.
Что касается времени царствования Николая I, вспомню цензора Александра Васильевича Никитенко
[377], профессора Санкт-Петербургского университета, действительного члена Академии наук. Это был мыслящий и талантливый человек, сын крепостного, к концу своей жизни достигший в Российской империи «больших чинов». Его судьба во многом типична для людей с развитым общественным самосознанием, кто не был вычеркнут из жизни общества после разгрома Восстания декабристов.
Александр Никитенко, как и Венедикт Ерофеев, многие годы вёл дневник, и по этому документу можно судить о его культурных, идеологических и политических пристрастиях, об эволюции его мировоззрения. Дневник представляет собой трагическую исповедь человека, который сумел остаться на поверхности жизни, приняв твёрдый порядок николаевской России. Он справедливо полагал, что в России, для того чтобы рассчитывать на что-нибудь лучшее и справедливое, необходимо занять высокое общественное положение. Вся его деятельность цензора сводилась к тому, чтобы пропустить в печать что возможно. Александр Васильевич исходил в своей цензорской деятельности из третьего закона классической механики, сформулированного Исааком Ньютоном: «Сила действия равна силе противодействия». А также из того самоочевидного факта, что «литературе необходимо дать более простора», что «если этого не делать, то пойдёт в ход писаная литература, следить за которою нет никакой возможности»12. Никитенко полагал, что «знакомить людей со всеми мерзостями, прежде чем дать им орудие бороться с ними, — значит решительно делать их безоружными и покровительствовать злу»13.
