Трагедия Венедикта Ерофеева написана в канун горбачёвской перестройки. В ней обозначено состояние советского общества за шесть лет до катастрофы. Впервые она была напечатана в Париже в журнале «Континент» (№ 45) за 1985 год его основателем и главным редактором Владимиром Максимовым. Этот журнал был ведущим изданием «третьей волны» эмиграции.
Представляю, как при появлении трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» взволновались обожатели Венедикта Ерофеева из так называемой «русской партии». Самое разумное, что они тогда сделали, — это объявили ерофеевскую пьесу слабым подражанием роману американского писателя Кена Кизи
[399] «Пролетая над гнездом кукушки» и на том успокоились. Действие романа кумира поколения битников и хиппи происходит в психиатрической больнице. Безусловно, между романом и пьесой существует некоторое сходство, но не по существу, а чисто внешнее.
Венедикт Ерофеев сделал по этому случаю запись: «Поступают охлаждающие суждения о драме («Вальпургиева ночь». — А. С.): плагиат “Кукушкиного гнезда”; “этот человек внимательно смотрит программу ’Время’ ”»3.
Поэт Виктор Кривулин полагал, что в «Вальпургиевой ночи, или в Шагах Командора» содержится полемика Венедикта Ерофеева с чуждым ему американским взглядом на свободу личности. С таким предположением трудно согласиться. Убеждён, что трагедия абсолютно о других материях, о которых сказал Владимир Муравьёв. Однако для полноты картины ознакомлю читателя с точкой зрения Виктора Кривулина: «Ерофеев работал над своей пьесой как раз в те дни, когда в Москве на видеокассетах начал демонстрироваться фильм Милоша Формана “Пролетая над гнездом кукушки”, вызвавший дискуссии на интеллигентских кухнях. Элементы полемики с американской концепцией индивидуальной свободы достаточно чётко прослеживаются и в сюжетной канве, и, главное, в принципах организации пьесы, где главный предмет изображения — бунт личности, переходящий в восстание коллективного бессознательного, — воплощается с помощью подчёркнуто архаической стилистики, отсылающей современного зрителя к забытой эстетике классицизма»4.
Вместе с тем Виктор Кривулин точно указал на литературные и музыкальные источники трагедии. Он определил их как «высокие образцы» мировой культуры: «Это “Фауст” Еёте и “Маленькие трагедии” Пушкина, поэзия Блока и симфонические сочинения поздних романтиков (Е. Берлиоз, Г. Малер, Брукнер). Мотивы этих произведений в пьесе Ерофеева проецируются в хаос бытового советского сознания, травестируются, приобретают фарсовое звучание и полуматерную-полугазетную, агитационно-шалманную языковую аранжировку»5.
Проблема психически нездоровых людей в СССР была исключительно острой. Из «Записки А. Н. Косыгину от 18 мая 1979 года»: «За последние годы число психических больных увеличивается. В 1978 году их состояло на учёте 4 млн 486 тысяч, из которых 75 тысяч человек, по оценке специалистов, считаются социально опасными»6. Венедикту Ерофееву незачем было оглядываться на иноземные образцы. Он уже сам побывал в «психушке» и догадывался, что оберегающий его «Ю. В. Андропов был основным проводником идеи госпитализации сотен тысяч “инакомыслящих”... в “психиатрический ГУЛаг”»7. В Москве для них существовала специальная больница № 7. Анатолий Прокопенко приводит показания одного из санитаров этой больницы, художника Геннадия Доброва: «В приёмной Президиума Верховного Совета СССР людей, которые приезжали с проектами “переустройства общества”, “направляли в седьмое окошко. А там уже ждал психиатр. “Переустройщиков” отвозили в психушку. Продержав с месяц, этапировали по месту жительства»8.
Венедикт Ерофеев не собирался создавать психологическую драму. Пьеса, которую он обозначил трагедией, не что иное, как сатира. В ней обличались и высмеивались основные установки советской идеологии, не соотнесённые с жизнью, а также существующая в массовом сознании советских граждан ксенофобия. Одной из её разновидностей выступал из тьмы веков антисемитизм, выживший в государстве рабочих и крестьян, где приоритетной ценностью декларировался интернационализм.
Задача, поставленная писателем перед собой, была сложной и неблагодарной. Это Венедикт Ерофеев понимал и нашёл слова, какая драматургия ему будет по душе и какими художественными средствами он собирается взволновать зрителя: «Не смех со слезами, но утробное ржание с тихим всхлипыванием в подушку, трагедию с фарсом. Музыку со сверхпрозаизмом, и так, чтоб это было исподтишка и неприметно. Все жанры слить в один, от рондо до пародии, на меньшее я не иду»9.
То, что в трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» лежит на поверхности, никто в упор не замечает. Ни правые, ни левые, ни центристы. Сказать об этом громко считается верхом неприличия. А точнее — нарушением политкорректности. И даже хуже того: может быть истолковано как разжигание национальной розни. Тема, заявленная автором уже в начале первого акта, в самом деле деликатная — отношение к евреям в нашей стране. С ней был знаком каждый советский еврей, хоть раз в жизни заполнявший анкету, пятым пунктом которой был вопрос о национальности.
Двое из персонажей трагедии — евреи. Это старший врач Игорь Львович Ранинсон и главный герой Лев Исаакович Гуревич. Пациент больницы Серёжа Клейнмихель, обозначенный автором как тихоня и прожектёр, носит фамилию, относящуюся к известному в России немецкому графскому роду. Знаменитым его представителем был министр путей сообщения Пётр Андреевич Клейнмихель
[400], фаворит небезызвестного Алексея Андреевича Аракчеева
[401], возведённый за безупречную службу в графы. Тихий Серёжа, обладающий скопческим характером, не случайно носит фамилию Петра Андреевича Клейнмихеля. У Петра Андреевича был физический недостаток — эректильная дисфункция, в связи с чем он не мог исполнять свой супружеский долг. Он требовал от своей жены благосклонного отношения к своему благодетелю — графу Аракчееву.
Все фамилии, упомянутые в трагедии, символичны и расширяют её смысловое пространство. За именами действительно существовавших или литературных персонажей стоят их биографии, их репутация в обществе, а также их жизненное кредо. Таких персонажей в трагедии Венедикта Ерофеева немного.
Например, в предваряющих первый акт ремарках автора возникает фамилия композитора Георгия Свиридова. Приведу контекст, в котором она появляется: «Слева от зрителя — жюри: старший врач приёмного покоя, смахивающий на композитора Георгия Свиридова, с почти квадратной физией и в совершенно квадратных очках»10.
Упоминание Венедиктом Ерофеевым имени этого великого русского композитора, лауреата самых престижных советских премий, не случайно. В то время в кругах творческой интеллигенции ходили по рукам отрывки из дневника Георгия Свиридова, изданного через 17 лет под названием «Музыка как судьба»
[402]. В этом дневнике у Георгия Свиридова содержалось немало высказываний, которые можно назвать антисемитскими. Как уже говорилось, Венедикт Ерофеев любил музыку Свиридова, но в отношении к композитору порой проявлялась ирония. В «Записных книжках 1960-х годов» читаем: «Предложить комп. Г. Свиридову написать вокальный цикл на тексты лучших сальных анекдотов»11.
