Один из пользователей Интернета пишет: «Вновь начал читать дневники Георгия Свиридова. Благодаря им передо мной открывается совершенно другой человек. Раньше это был для меня просто гениальный композитор, а стал озлобленный антисемит, антисоветчик и антилиберал. Даже не антисоветчик, а совок до мозга костей, обернувшийся антисоветчиком. Этакий совок с фигой в кармане»12.
Не могу полностью согласиться с этим прямолинейным заявлением. Георгий Васильевич Свиридов был человеком эмоциональным и многослойным, как всякий гений. В своих «летучих» записях, составивших книгу «Музыка как судьба», он дал одним и тем же людям и важнейшим историческим событиям противоположные оценки. Мог, например, Марину Цветаеву ошельмовать и как поэта, и как женщину. Да и к Владимиру Маяковскому, Анне Ахматовой и Осипу Мандельштаму относился с какой-то утробной ненавистью. По складу своего характера Венедикт Ерофеев был его антиподом. Цветаевскую поэзию он действительно любил и вряд ли нашёл бы общий язык с композитором.
Венедикт Ерофеев решил двоякую задачу, наделив старшего врача Игоря Львовича Ранинсона жёсткими чертами внешности Георгия Свиридова, получившего из-за своих высказываний в дневнике репутацию ксенофоба. Он отмежевался от антисемитских взглядов композитора и одновременно дал понять зрителю, что перед ним на сцене распространённый в СССР тип «еврея-приспособленца», как в то время говорили — «государственного еврея». Разумеется, «старший врач» — не государственный деятель, как Лазарь Моисеевич Каганович, но всё же в стенах психиатрической больницы для пациентов он царь и бог. И Ранинсон свою власть тут же демонстрирует, направив Льва Гуревича после его ответов на задаваемые им вопросы в 3-ю палату больницы. Если проводить параллель 3-й палаты с пенитенциарным учреждением, это будет исправительно-трудовой лагерь со строгим режимом.
Вместе с тем Игорь Львович Ранинсон осознает, как и Георгий Васильевич Свиридов, преступления вождей большевизма перед многонациональным советским народом.
Сделаю небольшое отступление и обращусь к статье Владимира Бондаренко «Подлинный Веничка. Разрушение мифа», опубликованной в 1997 году в седьмом номере журнала «Наш современник». Критик пытается превратить писателя в антисемита, выдёргивая цитаты из высказываний персонажей трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора»: «Он признает “жестоковыйность народа-избранника”, смеётся над парой еврейских любовников — Сакко и Ванцетти и даже издевательски бросает: “пукать надо чуть картаво, с еврейским акцентом”. Слово “жид” никогда не исчезает из его лексикона. При этом Ерофеев, увы, легко повторяет все еврейские шуточки, связанные со словом “Родина”. Этакая люмпенская широта восприятия»13.
Не один Владимир Бондаренко придерживается мнения об антисемитизме писателя. Например, Михаил Хлебников, автор полемической статьи «Венедикт Ерофеев, или Хризантема на тахте» в «Сибирских огнях» (№ 10, 2019), полагает, что у него «внешнее показное почтение перед евреями сочетается с откровенным антисемитизмом»14. Критик делает такое умозаключение на основе выписки из ерофеевских блокнотов по поводу революции в Германии и Венгрии: «90 процентов всех ответственных и руководящих постов — евреи. “Красный террор”. Вожди четырёхчленный ЦК: все четверо — евреи. Ниссен — Левине — Эйслер — Толлер — Ландауэр. В том же 19 г. — венгерская большевистская республика, возглавляемая евреем Бэла Куном. Бэла Кун и сотрудники его бегут в Россию, см. кровавую ликвидацию ими в Крыму остатков врангелевской армии и беженцев»15. Как представляется Михаилу Хлебникову, он наносит сокрушительный удар по репутации Венедикта Ерофеева, когда комментирует эту выписку: «За проявление такой неправильной эрудиции можно и лишиться расположения прогрессивно мыслящей интеллигенции. Это вам не пуговицы Талейрана пересчитывать. Поэтому только в записях. Для себя»16.
Вот уж не думал не гадал, что в 2019 году найдутся среди критиков в России эпигоны Андрея Александровича Жданова.
Прочитав статью Михаила Хлебникова, мистическим образом, по ассоциации вспомнил Берлиоза из «Мастера и Маргариты», зная доподлинно, что к этому роману Михаила Булгакова Венедикт Ерофеев относился скептически: «Турникет ищете, гражданин?» И далее по тексту.
И ещё вспоминается из тех же «Записных книжек» простодушный вскрик Венедикта Ерофеева в сторону злопыхателей: «Это за что же меня шельмовать? Я ведь попросту, без всяких экивоков»17.
Не меняется мир людей. Вспомним Уильяма Шекспира. Высказывание Лаэрта в третьей сцене первого акта «Гамлета»: «И сама добродетель не избегает царапин клеветы».
К чести Владимира Бондаренко, он вовремя спохватывается, понимая, что материала для доказательств принадлежности Венедикта Ерофеева к антисемитам у него явно не хватает, и берёт себе в помощь повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце»: «Но кончилась она тем, чем и должна кончиться. Превращением в некоего Шарика-Прохорова, восхищённо исполняющего команды Швондера-Гуревича и восторженно гибнущего со всей своей командой восторженных идиотов. Сейчас критики пробуют убедить читателей Ерофеева, что в пьесе “Вальпургиева ночь, или Шаги Командора” автор именно себя трактует как Гуревича»18. Поскольку концы с концами у Владимира Бондаренко не сходятся, он завершает свой разбор трагедии суровым вердиктом: «“Вальпургиева ночь, или Шаги Командора” — это художественная неудача автора»19.
Не о таких ли критиках, как Владимир Бондаренко, Венедикт Ерофеев сказал как отрезал: «С этими людьми мне НЕ О ЧЕМ ПИТЬ»20.
Я же попытаюсь убедить читателя в том, что трагедия «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» ничуть не умаляет таланта её автора. Как драматург он создал выдающееся произведение, достойное его репутации порядочного человека. В отношениях с людьми Венедикт Ерофеев руководствовался моральными критериями, а не этническими или классовыми. Как он записал в одной из своих тетрадок: «Стыд — лучшее из числа “благородных чувств”»; «Можно завидовать мертвецам во многом, но только не в том, что они срама не имут»21. К этому добавлю ещё одно его признание: «Я с каждым днём всё больше нахожу аргументов и всё больше верю в Христа. Это всесильнее остальных эволюций»22.
Вновь вернусь к тексту трагедии. Какие же вопросы задаёт старший врач и какие ответы Льва Гуревича заставляют его принять жёсткое решение направить словоохотливого пациента в 3-ю палату?
Все первые вопросы носят анкетный характер, и ответы пациента должны подтвердить, что Гуревич на самом деле Гуревич, а не Шнеерсон, например. Ранинсон хочет знать, кто его родители и какой они национальности, кого из них он больше любит, на какие средства живёт. Затем идут вопросы, имеющие отношение к психиатрии: случаются ли у Гуревича «какие-нибудь наваждения, иллюзии, химеры, потусторонние голоса...?»23.
Родители у Гуревича живы. Отца зовут Исааком Гуревичем, а мать Розалией Павловной. Его отец еврей, а мать русская. На вопрос врача, кого он больше любит, Гуревич отвечает, что отца. Этот ответ убеждает Ранинсона, что перед ним действительно психически нездоровый человек, а не симулянт-алкоголик. Он обращается к медсестре, записывающей ответы Гуревича: «Отметьте у себя. Больше любит папу-еврея, чем русскую маму...»24 Почему он приходит к такому заключению? Причина проста, как «Пионерская правда», — говорили во времена Венедикта Ерофеева. Только ненормальный или не от мира сего человек (что, по существу, одно и то же) собственноручно лишает себя многого, что было бы ему доступно, если в графе «национальность» стояло бы «русский».
