Иногда даже выдающиеся личности сталкиваются с временной потерей ориентации в художественном пространстве. Это связано с аберрацией не столько зрения, сколько с потерей вкуса, а также с ослабевшей памятью.
Фактор мании величия я опускаю из-за уважения к Нине Абрамовне. Кому как не ей не знать, что (цитирую писателя Владимира Новикова) «люди центра часто не оставляют в жизни никакого следа, а со страничного поля можно перейти в вечность»5. Сам критик, надо сказать, к обожателям Венедикта Ерофеева не относится.
В Интернете существует немало негативных, но намного больше — позитивных отзывов о поэме «Москва — Петушки». Вот один из позитивных, наиболее мне понравившийся. Несмотря на эмоциональность высказывания, достаточно убедительный и точный: «Ирония, доходящая до сарказма, — и тут же драматический надрыв, который вновь сменяется откровенным ёрничеством. Текст мерцает и переливается гранями. Другое дело, что попытки воспринимать его, этот текст, буквально, вздыхая о детях алкоголиков, равносильны попыткам приготовить коктейль “Слеза комсомолки”, помешивая его веточкой повилики — и немедленно выпить. <...> В нём (тексте. — А. С.) гораздо больше и от притчи, и от басни, и от анекдота, и от страшноватой сказки (всех этих жанров изначально народного творчества), нежели в других произведениях, где в подзаголовке курсивом написано: Притча или анекдот»6.
Формула «один в поле не воин» была неприемлема для Венедикта Ерофеева. Она выглядела категоричной и безвариантной жизненной установкой. Ему претил коллективизм во всех его формах и проявлениях, в частности — призывом навалиться гуртом, скопом на кого-то или на что-то. Смять кого-то или что-то, втоптать в грязь и уничтожить. Уже в этом словосочетании заключалось для него возведение насилия в повседневную практику по отношению к тем, кто в общем строю шагает не в ногу или вовсе не желает в нём находиться.
Больше всего он остерегался, как и Осип Мандельштам, смерти в тюрьме, в лагере. Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова поэта, вспоминает: «“Осип, я тебе завидую, — говорил Гумилёв, — ты умрёшь на чердаке”. Пророческие стихи к этому времени были уже написаны, но оба не хотели верить собственным предсказаниям и тешили себя французским вариантом злосчастной судьбы поэта. А ведь поэт — это и есть человек, просто человек, и с ним должно случиться самое обычное, самое заурядное, самое характерное для страны и эпохи, что подстерегает всех и каждого. Не блеск и ужас индивидуальной судьбы, а простой путь “с гурьбой и гуртом”. Смерть на чердаке не для нашего времени»7.
Такой судьбы Венедикт Ерофеев боялся и, оставаясь человеком порядочным и умным, принял все меры, чтобы её избежать.
Думаю, что он был солидарен с основными философскими установками Сиддхартхи Гаутамы Будды. Особенно по ощущению нескончаемого и мучительного страдания: «Каждый день — накопление чудовищных горечей без всяких видимых причин. Каждая минута моя отравлена, неизвестно чем, каждый час мой горек». Или ещё трагичнее: «Утром — стон, вечером — плач, ночью — скрежет зубовный».
Вряд ли Венедикт Ерофеев разделял взгляд Фёдора Достоевского на особенное отношение русских людей к страданию, из которого следовало, что русские с момента своего появления среди других народов чуть ли не все поголовно мазохисты. Вот что писал великий писатель: «Я думаю, самая главная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неумолимого, везде и во всём. Этой жаждою страдания он, кажется, заряжен испокон веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьёт ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно»8.
Страдальческая жизнь Венедикту Ерофееву была в тягость. Она постоянно держала его в напряжении. Избавление от этого гнетущего состояния, хотя бы временное, означало сохранение самого себя — бесхитростного, незлобивого и прямодушного человека. Чтобы окончательно не упасть духом, в России, и не только в ней одной, прибегают с испытанному средству — пьём да посуду бьём, а кому немило — того в рыло. Действительно, а как ещё непринуждённо развеять меланхолические настроения и окончательно не утратить вкуса к жизни? Не случайно к пьяницам в христианских странах относятся, мало сказать, с легкомысленным снисхождением, а подчас — с нескрываемой симпатией, забывая Евангелие, где сказано: «Ни веры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют» (1 Кор. 6:10).
Понятно, что такой путь к преодолению страдания и избавлению от сансары через искусственное расслабление противоречит и буддийским установкам: не курить, не пить, не принимать наркотики, не сквернословить. Как-то не вяжется с моралью благочестивого индуса такая фраза: «...только питьё держит в равновесии тело и душу»9. Это цитата из Генриха Бёлля, занесённая Венедиктом Ерофеевым в блокнот. Выпивка даже облегчает телесные муки, связанные с тяготением сансары: «Выпьешь — и это тебя сократит». К чести Венедикта Ерофеева, он не претендует на роль гуру: «Ухожу, ухожу я из мира скорби и печали, которого не знаю, в мир вечного блаженства, в котором не буду»10.
Как и Сиддхартха Гаутама Будда, Венедикт Ерофеев объявил о разрыве с прежним духовным миром, в котором ложь опиралась на несоотносимую с ходом жизни идеологию. В этом мире не находилось места инакомыслию. В нём отсутствовало право выбора, а свобода воли исключалась объявлением государства доминирующей ценностью среди всех прочих. Понятия морали и нравственности переосмыслялись в угоду сиюминутным интересам правящей верхушки Только уже по одной этой причине представляющее такой мир государство является преступным по отношению к своим гражданам.
Подобные рассуждения уже стали расхожими в современной русской литературе. Например, Тимур Кибиров в романе «Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви» пишет об одной из своих героинь: «Чёрт догадал Александру Егоровну родиться в стране, “что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета” под властью могущественной ОПГ, известной в криминальной истории под кличкой РСДРП(б), она же ВКП(б), она же КПСС»11.
Вернёмся к буддизму. Совсем уж буддийская максима присутствует в рассуждениях Венедикта Ерофеева о вреде эго: «Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян»12. Его жизнь своей трагичностью и контрастами напоминает жизнь буддийского монаха, ступившего на путь освобождения от иллюзий сансары и её притяжения. Да и относительная бытовая стабильность в жизни Венедикта Васильевича складывалась не так, как это обычно происходит со многими людьми. По сравнению с жизнью Варлама Тихоновича Шаламова
[423], перетерпевшего мытарства и муки сталинских лагерей, жизнь эта всё-таки, несмотря на сопутствующие ей передряги, проходила относительно спокойно и даже большей частью в окружении симпатичных и свободомыслящих людей.
Венедикт Ерофеев не пошёл по пути полной самоизоляции. Этот путь предложил Варлам Шаламов, исходивший из собственного жизненного опыта.
