Мой герой не искажал в своих сочинениях действительность в угоду чьих-то интересов и амбиций. Другое дело, что она напоминала ему посекундно меняющиеся узоры в калейдоскопе, которые практически повторялись редко и большей частью устрашали. Теперь понятен эмоциональный возглас Василия Розанова, который Венедикт Ерофеев записал в блокноте 1979 года, настолько он пришёлся ему по душе: «О, как хочется не понимать мира!»31
Разобраться в логике чередования реалий и примет повседневной жизни, мельтешащих перед глазами и отражаемых в прозе Венедикта Ерофеева, было бы невозможно, не поняв одного его полусерьёзного признания, на которое обратил внимание Александр Генис: «Мне как феномену присущ самовозрастающий логос»32. Критик расшифровывает это высказывание писателя: «Логос — в исконном смысле это одновременно слово и смысл слова. Философы определяют этот термин и как органическое, цельное знание, включающее в себя анализ и интуицию, разум и чувство. У Венички логос “самовозрастает”, то есть Ерофеев сеет слова, из которых, как из зерна, произрастают смыслы. Он только сеятель, собирать жатву нам — читателям. И каков будет урожай, зависит только от нас, толкователей, послушников, адептов, переводящих существующую в потенциальном поле поэму на обычный язык. Этот перевод неизбежно обедняет, а значит, и перевирает текст. <...> В момент перехода-перевода теряются чудесные свойства ерофеевской речи, способной преображать трезвый мир в пьяный. Толкуя поэму в терминах ерофеевского мифа, мы убиваем в ней главное — игру. Обнаруживая в “Петушках” трагедию, мы теряем комедию, наряжая Ерофеева мучеником, мы губим в нём поэта, делая его святым, мы хороним мудреца, желая принимать его всерьёз, мы забываем о принципиально несерьёзном характере его творчества и жизни»33.
Этот взгляд Александра Гениса на жизнь и творчество Венедикта Ерофеева я принимаю полностью, без всяких оговорок.
Импульсивным человеком был автор поэмы «Москва — Петушки», порывистым и в страстях своих неугомонным. А через какое-то время он перевоплощался в человека совершенно противоположного склада. Противоречивая натура Венедикта Ерофеева проявилась и в его творчестве. К поэме «Москва — Петушки» и трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» вполне подходят последние две строки из посвящения, предваряющего роман в стихах Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин»: «Ума холодных наблюдений / И сердца горестных замет»34. Поэма «Москва — Петушки», несомненно, лучшее из всего, что было создано Венедиктом Ерофеевым. Но и его трагедия также не уступает шедеврам драматургии. Чтобы понять, о чём она, собственно, повествует, следует снять со своих глаз шоры и преодолеть в себе хотя бы такое мерзкое чувство, как юдофобия. На избавление от ксенофобии и отказ от стереотипов и шаблонов в сознании я и не рассчитываю — это процесс долгий и болезненный.
Григорий Померанц, философ, культуролог, писатель, доходчиво и убедительно объяснил, почему именно поэма «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева оказалась самым известным и популярным среди многих других написанных в те же годы произведений: «“Москва — Петушки” останутся стилистическим шедевром, и это органически связано с пафосом Ерофеева, пафосом разрушения советской показухи. Ерофеев создал совершенно органическое единство из какого-то мусора, из кучи обломков. Этим совершенством стиля я объясняю силу ерофеевского влияния. Но пора поставить “Петушки” на полку классики»35.
У такого взгляда на творчество Венедикта Ерофеева существует немало оппонентов. Писателя обвиняют в стремлении любым путём привлечь к своим произведениям внимание читателей, прибегая для этого к самым примитивным стилистическим и психологическим средствам.
Филолог Клим Валерьевич Булавкин во втором выпуске за 2006 год «Орехово-Зуевского литературного альманаха», посвящённого воспоминаниям современников о Венедикте Ерофееве, пишет об основных претензиях недоброжелателей к писателю: «Во-первых, якобы использование нецензурной лексики и, следовательно, “пошлость”. Во-вторых, воспевание сомнительных радостей пьянства и пропаганду алкоголизма как образа жизни. И, в-третьих, некую разновидность антипатриотизма и, говоря шире, духовного нигилизма, дескать, он в своих произведениях низвёл русский характер до низменного скотства и непотребства»36.
Клим Булавкин находит убедительные ответы на эту брань в адрес Венедикта Ерофеева: «На самом деле, всё это, конечно, далеко не так. Начнём с того, мата в его художественных текстах практически нет, неискушённый читатель, прочитав “Уведомление автора”, с которого начинается поэма и где тема матерщины как раз и заявлена (но, заметим, безо всякого использования этих самых выражений), иногда не удосуживается даже вникнуть в иронию автора. Обвинения же в пошлости вообще абсурдны, ибо весь корпус текстов Ерофеева, весь его загадочный и непостижимый образ жизни — это крестовый поход против пошлости, и слеп тот, кто не понял этого! Алкоголизм предстал у него отнюдь не в радужных тонах, напротив, писатель показывает нам изнанку этого заболевания — ту кромешную бездну, тот “искусственный ад”, в котором пребывает его герой и который ведёт его лишь к смерти и небытию. А что касается ерофеевского нигилизма и неприятия советского строя (что некоторыми расценивается как антипатриотизм), то, как это ни странно, вечный “пьяница и тунеядец” Ерофеев, не имеющий постоянной прописки и постоянно изгоняемый отовсюду, почему-то не поспешил на Запад, где его имя было хорошо известно уже к середине 1970-х годов и где он мог бы неплохо устроиться, получая вполне законный доход от многочисленных изданий своего бестселлера. Он жил и умер в России, никогда не пытаясь вступить в конфликт с властью и всегда подчёркивая свою лояльность к ней, избрав для себя, наверное, единственно возможную в его случае независимую позицию “внутреннего эмигранта”»37.
Обещанные советской властью «златые горы и реки, полные вина», породили беспробудное пьянство. Как пишет литературовед, пушкинист Марк Григорьевич Альтшуллер, именно оно, «по Ерофееву, есть действительно единственная и абсолютная ценность бытия»38.
Та же мысль присутствует у Александра Солженицына в романе «В круге первом»: «Говорят: целый народ нельзя подавлять без конца. Ложь! можно! Мы же видим, как наш народ опустошился, одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, уже не только к судьбе соседа, но даже к собственной судьбе и судьбе детей. Равнодушие, последняя спасительная реакция организма, стала нашей определяющей чертой. Оттого и популярность водки — невиданная даже по русским масштабам. Это — страшное равнодушие, когда человек видит свою жизнь не надколотой, не с отломленным уголком, а так безнадёжно раздробленной, так вдоль и поперёк изгаженной, что только ради алкогольного забвения ещё стоит оставаться жить. Вот если бы водку запретили — тотчас бы у нас вспыхнула революция»39. Закончу тему о водке рассуждениями критика Александра Гениса. Он прибегает к образной речи для описания не внешней, а внутренней стороны опьянения героя поэмы «Москва — Петушки»: «Водка в поэме — повивальная бабка новой реальности, переживающей в душе героя родовые муки. Каждый глоток “Кубанской” расплавляет заржавевшие структуры нашего мира, возвращая его к аморфности, к тому плодотворному первозданному хаосу, где вещи и явления существуют лишь в потенции. Омытый “Слезой комсомолки” мир рождается заново — и автор зовёт нас на крестины. Как бы трагична ни была поэма Ерофеева, она наполняет нас радостью, даже восторгом: мы присутствуем на пиршестве, а не на тризне, на празднике, а не на поминках»40.
