У Венедикта Ерофеева как у писателя есть большое преимущество. Оно связано не с каким-то необыкновенным и необузданным воображением. Он ведь не автор приключенческих, фантастических или детективных сочинений. Читателя вводят в транс не внезапные повороты сюжета, не экзотические земли, не звёздные бездны, не раскрытие дерзких преступлений, а игра язвительного и хваткого ума, цепкое и точное слово. Вот они-то и придают остроту его повести «Записки психопата», поэме «Москва — Петушки» и пьесе «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Он не направлял своё воображение, не тратил попусту силы на плетение «сети лжи и обмана».
О схожей жизненной ситуации писателей, которые, как и Венедикт Ерофеев, не бежали с родной земли сломя голову, подальше от своих ближних и их проблем, сказал Генри Миллер: «Возможно, во всём необъятном множестве обитаемых планет нет существ, которые отличались бы самомнением, гордостью, невежеством и бесчувственностью сыновей Земли. <...> Нет, пока мы такие, как мы сегодня, никто не обрадуется нам в звёздных жилищах. Если мы не сумели найти рай у себя, то не найдём его и у других. Но существует возможность (отчаянная, почти безнадёжная мечта), что нас устыдят “тамошние” порядок, мир и гармония — и тогда мы, именующие себя людьми, уберёмся в свой земной ад, чтобы начать всё заново»31.
Венедикт Ерофеев поступил так же, как Генри Миллер. В его блокноте есть запись: «Мы обречены на честность»32.
Тему «писатель и власть» Венедикт Васильевич стороной не обходил. И не только в последние годы своей жизни. Его особенно интересовали декабристы, западники и славянофилы. Они сами, их судьбы и воззрения о будущем России связывались Ерофеевым с днём сегодняшним, с теми идеями, что вырабатывались в недрах официальной партийно-комсомольской интеллектуальной оппозиции и также неофициальной — диссидентами. Те и другие склонялись к одному, хотя и находились в разных идеологических лагерях, практически не общаясь друг с другом: «пассионарии» (термин Льва Николаевича Гумилёва
[183]), кто движет страну к духовному росту и материальному благополучию, наконец-то станут экономически законной социальной силой, то есть собственниками, и возглавят процесс создания среднего класса. О появлении класса олигархов в то время не думали. Он возник спонтанно после августа 1991 года. Ведь олигархический тип правления — это возвращение к модернизированному феодализму.
Глава двенадцатая
СОВМЕЩЕНИЕ РАЗНЫХ ГОЛОСОВ
Роман Юрия Тынянова
[184] «Смерть Вазир-Мухтара» подходит как нельзя лучше к размышлениям о корнях большевизма как радикальной идеологии и альтернативном, небольшевистском пути к достойной человека жизни.
Друг Венедикта Ерофеева Владимир Муравьёв свой диплом на филфаке МГУ писал по Тынянову и формалистам. Добавлю к этому его интерес к творчеству Петра Яковлевича Чаадаева и Константина Николаевича Леонтьева
[185], двух русских философов и публицистов. Ему принадлежат энциклопедические статьи об этих русских мыслителях, а ещё о различных моделях и проектах идеального общества. Так что собеседником для Венедикта Ерофеева он был лучше не найти.
Для людей со школьными представлениями о русской литературе сам факт дружбы Александра Сергеевича Грибоедова
[186] с писателями Николаем Ивановичем Гречем
[187] и Фаддеем Вениаминовичем Булгариным
[188], отражённый в романе Юрия Тынянова, выглядел исторически неправдоподобным. Согласно официальной версии, друзья автора «Горе от ума» в русском обществе эпохи Пушкина были фигурами одиозными. Фаддей Булгарин вообще относился к людям нерукопожатным. Роман Юрия Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» нанёс ощутимый удар по советскому мифу, созданному ещё в 1920-е годы советскими борзописцами о Грибоедове и декабристах.
Как писал Ленин, декабристы разбудили Герцена. Тот со своим журналом «Колокол» и другими пропагандистскими средствами развернул революционную агитацию, которую подхватили и понесли дальше революционеры-разночинцы. Когда им не хватало слов, они использовали бомбы. Не гнушались в отдельных случаях и револьверами. Понятно, что вскоре грянула буря, и к власти пришли большевики. Затем, как писал уже не Ленин, а эмигрантский поэт и антропософ Николай Николаевич Белоцветов
[189], «помимо отмены свободы слова и собраний, были выработаны законы о борьбе с контрреволюцией и законы для зашиты существующего строя, с применением самого крайнего террора»1. Всю свою ненависть к большевикам и их методам правления высказал Иван Алексеевич Бунин в «Окаянных днях» и в речи, произнесённой 16 февраля 1924 года на вечере в Париже, посвящённом миссии русской эмиграции.
Не за горами маячило время, когда ложь, воровство и подлость будут основным подспорьем для выживания в сложных ситуациях, возникающих при строительстве нового общества.
Вспоминается «Зона. Записки надзирателя» Сергея Довлатова: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И всё же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов? (Эта цифра фигурировала в закрытых партийных документах). Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой? Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские — нация доносчиков и стукачей? Ни в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента. Разумеется, существует врождённое предрасположение к добру и злу. Более того, есть на свете ангелы и монстры. Святые и злодеи. Но это — редкость. Шекспировский Яго, как воплощение зла, Мышкин, олицетворяющий добро, — уникальны. Иначе Шекспир не создал бы “Отелло”. В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло — произвольны. Так что, упаси нас Бог от пространственно-временной ситуации, располагающей ко злу... Одни и те же люди выказывают равную способность к злодеянию и добродетели. Какого-нибудь рецидивиста я легко мог представить себе героем войны, диссидентом, защитником угнетённых. И наоборот, герои войны с удивительной лёгкостью растворялись в лагерной массе. <...> Поэтому меня смешит любая категорическая нравственная установка. Человек добр!.. Человек подл!.. Человек человеку — друг, товарищ и брат... Человек человеку — волк... И так далее. Человек человеку... как бы это получше выразиться — табула раса. Иначе говоря — всё, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на всё — дурное и хорошее. Мне грустно, что это так. Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А ещё лучше — обстоятельств времени и места, располагающих к добру...»2
Бывший политзаключённый, писатель Борис Хазанов
[190], испытавший порядки ГУЛага на самом себе, высказался на радио «Свобода» более определённо: «...лагерь представляет аномалию, которая стала нормальным образом жизни в Советском Союзе»3.
