Когда Манго проснулся, он смог удерживать контакт глазами. Дыхание было прерывистым, но стабильным. Мне показалось, что ему стало лучше. Я сбегала в круглосуточное кафе в соседнем здании за печеным бататом. Манго обожает батат. Он съел несколько кусочков. “Ты справишься, – думала я. – Ты стойкий малыш”.
Манго не мог долго бодрствовать. Пока он спал, я про себя умоляла его проснуться. Но еще до рассвета он сделал последний вздох. Маленькое тело содрогнулось, и Манго умер. Дежурный ветеринар сказал, что травма была слишком серьезной.
На Манго напал енот. Еноты очень хитрые: наблюдая за птицами, они догадались, что, если вцепиться в сетку вольера и потрясти ее, птицы или взлетят, или упадут на землю. Пока птица будет взбираться на жердочку, можно протянуть лапу сквозь сетку и схватить ее. Попугаи научились защищать себя, сразу взлетая на жердочку, но Манго не умел летать. Он карабкался по стенке вольера.
А может, его заинтересовало, что там за зверь за сеткой. Мой попугай всегда хотел узнать больше об окружающем его мире.
Манго уже не увидит прекрасного восхода солнца. На моей блузке засохла его кровь. Меня трясло – от усталости или от горя, не знаю. Я любила эту птицу. Не только у меня, но и у каждого, кто видел ее, светлело на душе. Манго был невероятно ласковым, сострадающим и преданным.
Я винила себя за то, что не забрала Манго в Лос-Анджелес в предыдущие выходные. Но какой теперь от этого толк… Я плакала. Я не хотела вылезать из кровати. А иногда смотрела в одну точку, размышляя, что могла бы сделать иначе. Иногда во мне что-то ломалось, и я теряла интерес к происходящему вокруг. Мой малыш ушел.
Я потеряла не только попугая. Сейчас я это понимаю. Одна потеря тянет за собой боль всех прежних потерь. Она набирает силу и объем, точь-в-точь как снежный ком, который катится с горы. Я горевала по всему, чего лишилась в жизни. Я пыталась похоронить свою боль. Иногда отрицание полезно, но, как сказал Бессел ван дер Колк, ведущий специалист по посттравматическим состояниям, “тело помнит все”. Скорбь всегда остается внутри нас – в теле или в психике.
Сейчас я могу об этом написать, потому что сумела проработать свои потери. Я горевала по маме. Мне хотелось бы иметь более счастливое детство, в котором мама не болеет. Я горевала по друзьям, с которыми разлучала нас судьба. Я чувствовала себя одинокой. Со смертью Манго я погрузилась в глубокую саморефлексию, которая позволила мне простить себя, енота и всех остальных, кого я хотела обвинить, чтобы облегчить свое горе.
Я вспоминаю Манго каждый день, но никогда бы не согласилась заменить боль от его потери на возможность не знать его. Моя любовь к нему не исчезла. В укромный уголок в моем сердце больше не заглядывает солнце, но это не значит, что я поставила крест на любви. Когда я думаю о Манго, мне вспоминается цитата Халиля Джебрана: “И когда тебе горько, загляни опять в свое сердце, и ты обнаружишь, что только то, что приносило тебе радость, дает тебе и печаль”.
Мне было плохо оттого, что Сэмми, вероятно, очень испугалась. Я не могла отделаться от мысли, что енот напал на Манго на ее глазах. Однако я рада, что они с Манго оставались обычными соплеменниками, а не парой и Сэмми не пришлось сильно горевать. Ранним утром, когда Манго умер, я поехала за Сэмми и привезла ее домой. Она была беспокойной и взбудораженной, но через несколько дней приутихла. Печаль обошла ее стороной. Я же плакала каждую ночь в течение нескольких недель. Долгое время я держала Сэмми поблизости: мне нравилось гладить ей перья, как когда-то Манго.
Я очень тосковала. Я вспоминала, как этот милый маленький какаду приходил поклянчить что-нибудь вкусное, и мне этого страшно не хватало. Сэмми и Манго были и до сих пор остаются моей семьей, и мне было страшно, что и Сэмми когда-нибудь покинет меня.
Она прожила еще семь лет. Однажды вечером мы с Мэттом, моим мужем, вернулись домой из однодневной поездки и обнаружили Сэмми на полу. Нехороший знак. Птицы, обитающие на деревьях, редко спускаются на землю, где слишком много хищников. Мы с Мэттом молча переглянулись, завернули Сэмми в одеяло и помчались на машине к знакомому ветеринару-орнитологу. В дороге я вспоминала ту ужасную ночь, когда везла оглушенного и истекающего кровью Манго в круглосуточную ветеринарную клинику. В этот раз все было иначе. Меня поддерживал муж. Он позвонил ветеринару, сообщил, когда мы придем, и попросил открыть клинику для Сэмми. Но меня охватило уже знакомое мне чувство беспомощности, и я отчаянно хотела сделать хоть что-нибудь, чтобы ей стало лучше. Мы добрались до ветеринара в полночь. Я говорила с Сэмми спокойным голосом, но она выглядела отстраненной. Смотрела не на меня, а вдаль, в пустоту. Мы дежурили около Сэмми всю ночь и молились, чтобы она не теряла сознания. “Ну давай, милая, держись”, – умоляла я.
Ветеринар ничего не мог сделать.
Сэмми закрыла глаза. Дыхание стало прерывистым. Я молила бога, чтобы она продолжала дышать. На мгновение Сэмми открыла глаза и сфокусировала взгляд на мне. Она висела на стенке клетки, зацепившись за нее клювом, и вытянула свою маленькую лапку наружу. Я протянула ей пальцы, и она крепко их обхватила. Я собиралась стоять столько, сколько она будет держаться за меня. Казалось, наши сердца бьются в унисон. Она стала выскальзывать, и в этот миг у меня сердце защемило – так, что я судорожно заглотнула воздух. Когда Сэмми отпустила мой палец, я поняла, что она ушла.
Мэтт стоял рядом и обнимал меня. Мне было невыносимо тяжело, и я очень благодарна ему за поддержку в тот момент.
Ветеринар поставил диагноз: “отравление свинцом”. Сэмми заболела внезапно, но свинец мог накапливаться в ее организме неделями. Мы кормили ее натуральным кормом, убирали все опасные химические средства, покупали только безопасные игрушки. Где она могла отравиться? В ее комнате были старые антресоли – может быть, в них осталась свинцовая краска? Но Сэмми не летала. Как она могла туда добраться? У меня было чувство, что я подвела ее.
Я никогда не видела такого какаду. Никому в своей жизни я не уделяла столько времени. Мы провели вместе двадцать восемь лет. Я поняла, почему мы так горюем, когда теряем любимое существо: мы вкладываем в него свое сердце и душу и с его уходом теряем маленькую часть себя.
Но в тот момент эта часть не воспринимается как “маленькая”. Мне казалось, что Сэмми забрала с собой огромную часть моей души.
Мысль о том, что Сэмми исцелила столько душ, сколько не удалось другим попугаям и даже людям, облегчает мою печаль. Я благодарна судьбе, что она свела меня с Сэмми. Почти тридцать лет я дарила ей свою любовь. Помню, как душераздирающе она кричала – брошенная в пустом доме в Беверли Хиллс. Я услышала и спасла ее. Я и сейчас слышу, как ее крик отдается эхом на пустых улицах города. Мне хочется думать, что она звала меня. Надеюсь, я ответила на ее зов».
Одну из самых прекрасных историй о смерти дикого животного, которая затронула сердца многих, особенно жителей северо-западного побережья Тихого океана, и заставила полюбить косаток, рассказал мне исследователь китообразных Тони Фрохофф.
