Когда я вспоминаю эти беззаботные деньки, мне становится жаль современных детей, совершенно оторванных от природы, чей полет фантазии ограничивается электронными новшествами. Я поражаюсь, насколько маленькими мы были и насколько далеко уходили без присмотра. Ни у кого и мысли бы не возникло водить нас в школу и забирать из нее – тогда подобная свобода была абсолютно нормальной.
Я была из тех детей, которым нравилось учиться. Наша низенькая школа из пеннантского песчаника, окруженная большой игровой площадкой с горками и высокими металлическими перилами, была для меня всем. Талантливые учителя делали процесс обучения веселым, и я была убеждена, что наш директор, мистер Дейвис, – настоящий Иисус. На самом деле я это знала. У него были смешные ноздри и шрамы на ладонях – и хотя моя мама пыталась объяснить, что его ранили на войне, я отказывалась верить. В конце концов, мистер Дейвис вел себя, как Иисус. Он был добрым, и его все любили. Он был прямой противоположностью мистера Проберта, который приводил нас в ужас. Он учил еще моего отца в той же самой школе и носил накрахмаленную манишку и черный пиджак, как и многие годы назад. Его ботинки со шпорами то и дело высекали искры, когда он задевал гвозди в дощатом полу, расхаживая взад-вперед во время урока; самые отъявленные хулиганы в присутствии мистера Проберта вели себя смирно. Даже мой отец говорил о нем с неохотным почтением.
Я знала лишь несколько мальчиков и девочек, чьи отцы не работали на карьере, что для нас было равнозначно отсутствию у них нормальной работы. За очень редкими исключениями мы все хорошо питались, хорошо одевались и в целом хорошо себя вели. Была, впрочем, одна семья, где каждый год на свет появлялся новый ребенок, выглядевший меньше и болезненнее предыдущего. Как вообще они умудрялись все помещаться в своем маленьком домике? Казалось, они питались только хлебом с вареньем, а мальчики в любую погоду носили старые резиновые сапоги, сильно натиравшие им ноги. Помню, как они все подхватили стригущий лишай, и им наголо выбрили головы и покрасили их генцианвиолетом
[4] – единственным на тот момент доступным средством от подобных грибковых инфекций. Но мы не издевались над ними: их было жалко, хотя мы и боялись близко к ним подходить. Соседи заботились, чтобы у них дома водилась еда, а их детям доставались старые вещи.
Спустя все эти годы я по-прежнему тоскую о жизни в том поселке. Она была простой; мы с уважением относились к родителям и ужасно боялись местного полицейского Дая, которого все называли «Дай Тетрадка-карандаш», поскольку он частенько доставал тетрадь и карандаш, чтобы пригрозить. На самом деле большинство из нас искренне боялись совершить какой-нибудь плохой поступок – спасибо церкви и общественности. В наши дни даже самые маленькие знают про классовые и расовые предрассудки, сексуальные отклонения и наркотики. Для нас всего этого попросту не существовало, и я рада своему невинному детству – я не была испорчена ничем подобным. Даже если одни были зажиточнее других, различия между людьми оставались незначительными, и мы все были на равных. Полагаю, наша семья считалась одной из «более успешных», потому что меня почти никогда не видели грязной, а у отца был мотоцикл. У меня было более чем достаточно игрушек и книг, а также, благодаря умелым рукам моей бабушки по материнской линии, я носила самую изящную одежду ручной работы. Равно как и мои куклы.
В одном из моих первых воспоминаний об отце его раздирает кашель, он дрожит и обильно потеет, в то время как маленький ребенок заползает к нему в кровать. Отец подхватил пневмонию, когда лежал в мокрой траве на горе Кэрфилли во время службы в ополчении. Это было еще до появления Национальной службы здравоохранения, а также до общедоступных противомикробных средств, и я до сих пор отчетливо помню страх от осознания того, что отец может умереть. Единственное, что приносило ему облегчение – это горячая вода с лимоном, кувшины с которой стояли у кровати. В те дни человек либо шел на поправку, либо умирал. Кашель приходилось сдерживать, чтобы никто не заподозрил туберкулез: неизлечимый в ту пору, он становился позорным клеймом. Мое следующее воспоминание об отце еще более яркое: он нависает надо мной, лежащей в кровати, с заплаканным лицом – что казалось мне весьма необычным – ведь та же самая пневмония теперь была у меня, его маленькой девочки, и я стремительно угасала у него на глазах.
К тому моменту медицина немного продвинулась вперед, и врач дал мне таблетки M&B – единственное доступное на тот момент лекарство. M&B означало «Мэй & Бейкер» – это была фармацевтическая компания, которая в 1937 году разработала Сульфапиридин. Это один из сульфамидных препаратов, исследования которых были начаты в Германии еще в 1906 году. Порошки и таблетки M&B стали волшебным средством от многих бактериальных болезней, от проказы до гонореи. Именно они спасли Уинстона Черчилля от пневмонии, позволив ему дальше вести войну. Теперь эти препараты почти не используют из-за побочных эффектов, однако в 40-х они спасли множество людей от заражения крови и от смерти, что могли принести даже легкие бактериальные инфекции. Когда мне исполнилось семь, меня уже считали болезненным ребенком, так что я получала изрядную дозу M&B.
Еще одним днем, навсегда отпечатавшимся в моей памяти, стала одна жаркая солнечная пятница. Пятница означала… рыбу с картошкой-фри. И когда звонок огласил конец учебного дня, я первой выбежала из школьных ворот и сломя голову понеслась по разделявшей школу и нашу улицу зеленой лужайке. Мы жили всего в паре сотен метров, однако в семь лет даже такое расстояние может показаться несколькими милями. Как бы то ни было, горя от нетерпения, я мчалась со всех ног, зная, что мама, которая сама делала картошку-фри каждую пятницу на обед, уже заканчивает.
Когда я добежала до дома, входная дверь оказалась открытой, как и в остальных домах, и я бесшумно прокралась в прихожую и спряталась за стенкой между кухней и столовой. Какая же дурацкая планировка была в том доме! Холодная кладовая располагалась почему-то в столовой, а не на кухне. Я по сей день не знаю зачем, однако я ждала там, задержав дыхание, когда мимо пройдет мама. Она меня не слышала.
Я все ждала и ждала, пока наконец она не подошла совсем близко, и тогда я выскочила с криком «Бу!»; от испуга моя мама отпрянула назад, как я и планировала, однако шутка длилась недолго. Мама несла в руках сковороду с раскаленным жиром, чтобы поставить ее охлаждаться в кладовой, и я оказалась у нее на пути.
Когда она отпрянула, сковорода вылетела у нее из рук. Раскаленное масло выплеснулось, и я словно увидела, как оно застыло в воздухе прямо передо мной. Затем оно опустилось, накрыв, словно волной, мои волосы и голову, шею и лицо. Я кричала без остановки.
Я до сих пор помню эту боль. Я до сих пор помню этот крик, который словно доносился откуда-то еще, хотя на самом деле исходил из моего рта, даже не думая затихать. Я помню, как прибегали, взбудораженные моими воплями, соседи.
Дальше я не помню ничего до того момента, как спустя какое-то время в комнату ворвался мой отец. По сей день я вижу ужас в его глазах, когда он осознал, что это крошечное создание, обмотанное бинтами, из-под которых виднелись только глаза и нос, было его дочерью. Моя мама стояла, прислонившись к двери, и смотрела, просто смотрела, как отец встал передо мной на колени. Кажется, он так до конца и не простил ее за тот случай. Мне пришлось ходить с перемотанной бинтами головой еще два года. Случись такое сейчас, приехала бы скорая, мне бы сделали пересадку кожи и обеспечили наилучшее лечение, но тогда НСЗ существовала всего два года, и в моем распоряжении был лишь местный врач и лекарства, которые он мог достать. Возможно, именно поэтому отметина о том дне осталась со мной навсегда: даже сейчас, 70 лет спустя, мне приходится тщательно укладывать волосы, чтобы скрыть шрамы.
