Элиза вздохнула: — Ты меня еще мало знаешь. Пойми, у меня необычные родители. Были обыкновенными людьми, но после стольких лет в Саду… Еще с нами живет рогна, хоть и не старшая, но жутко талантливая. К Матвею приходит наставник — он вообще не человек. Я вижу, а порой подслушиваю странные вещи. Сад прекрасное, но и жуткое место. Мне порой бывает страшно, вот и хотелось бы так, без лишних дум. А теперь и тебя затащила… в эту жутковатую сказку.
Словно холодком повеяло в комнате, но только слегка. Толуман улыбнулся:
— Ты красивая, Элиза. И умница. Я рад, что с тобой в этой сказке.
Элиза хихикнула. — Приятно, когда тебя считают умной. Я совсем не глупая, а вот от Матвея слышу одни насмешки.
День длился долго, и до сумерек успели сходить в сады — там ни души, возможно эльфы ухаживали за ними. Уже созрели персики, а по лужайкам краснела земляника, вкуснее Толуман ничего не ел.
Ночь тоже тянулась долго: успели и накупаться в море, залитом лунным светом, и заниматься любовью до изнеможения, и блаженно выспаться рядышком в просторной кровати.
Утром Толуман проснулся один, снизу слышалось звяканье. Золотистое огромное солнце вставало над морем, и вода казалась расплавленным золотом. Было покойно и радостно. Он спустился в ванную, а потом зашел на кухню. Элиза обернулась от электроплиты.
— Приготовила тебе гречневую кашу, милый, — улыбнулась она, вздергивая носик. — Хорошо, что взяла крупу в магазине. А то упиваюсь новыми ощущениями, и тебя совсем вымотала.
После завтрака пошли купаться в золотом море. Лежа на пледе, который Толуман захватил из спальни, Элиза вздохнула: — Хорошо бы сейчас в бухточки Карадага, но боюсь встретить родителей. Пойдут разборки с непутевой дочерью. А так… хорошо бы отсюда вообще не уезжать. — Она искоса глянула на Толумана и снова вздохнула.
Когда возвращались и шли по бульвару, в кармашке у нее зазвонил телефон.
— Это Матвей, — буркнула Элиза и села на скамейку.
— Что?.. Да, я вернулась в Сад… Где Толуман? Он со мной… Не кричи, я его верну. Будет завтра на работе… И не вздумай являться сюда или сообщать родителям! Я тебе глаза выцарапаю, и я не шучу! Вернемся в понедельник утром, тогда и устраивай свои разборки. Это все!
Она сунула телефон в карман, лицо было раскрасневшееся и прекрасное.
— Они меня еще плохо знают, — гневно сказала она. — Я завтра тебя отвезу, но мне надо будет вернуться. Не миновать объяснения с родителями. Ты не раздумал на мне жениться?
— Нет, что ты, — сказал Толуман. — Я люблю тебя. А здесь полюбил еще больше.
— Да уж, — фыркнула Элиза. — Как я читала, постель очень сближает. Тогда надо сделать это поскорее, а то так и будут считать меня ребенком.
— В следующий раз, как появишься у нас, зайдем в администрацию. Зарегистрировать брак всего пять минут, если без торжеств.
— На… они мне нужны, — непечатно выразилась Элиза. — Ох, извини. Достали меня, и видно еще достанут.
Толуман рассмеялся, а Элиза, похоже, успокоилась.
— Знаешь что, — задумчиво сказала она, — давай зайдем в музей. Я тебе кое-что покажу…
Побывали в музее, приятно провели время в спальне, погуляли по саду, где Элиза, смеясь, грызла сочные персики… так долго и блаженно прошел день.
Приустав, долго спали, но в середине последней ночи Элиза вытащила Толумана из постели.
Она выглядела задумчивой и тихо молвила: — Я и забыла про лунную комнату.
Накинула халатик, и в коридоре открыла дверь напротив. В маленькую комнату сквозь шторы струился таинственный голубой свет. Элиза отдернула занавеси: смутно-зеленые склоны, синие холмы, а выше — причудливый голубой пик горы. Надо всем сияет почти полная луна, освещая небо странным розоватым светом.
— Adagio в голубых тонах, — прошептала Элиза.
В комнате стоял диванчик, как раз для двоих, и они сели. Элиза склонила голову на плечо Толумана, но ей не сиделось, она скользнула вниз и стала шаловливо касаться губами его бедер. Вскоре он часто задышал, а Элиза резковато засмеялась, распахнула халатик и села Толуману на колени, спиной к нему. Чуть приподнялась, направила его в себя и медленно опустилась. Он застонал от наслаждения, а Элиза чуть подвигалась и замерла, подняв голубовато озаренное лицо к луне. Вдруг заговорила тихим речитативом:
«Лампада снов! Владычица зачатий!
Светильник душ! Таинница мечты!
Узывная, изменчивая — ты
С невинности снимаешь воск печатей,
Внушаешь дрожь лобзаний и объятий,
Томишь тела сознаньем красоты
И к юноше нисходишь с высоты
Селеною, закутанной в гиматий.
От ласк твоих стихает гнев морей,
Богиня мглы и вечного молчанья,
А в недрах недр рождаешь ты качанья.
Вздуваешь воды, чрева матерей,
И пояса развязываешь платий,
Кристалл любви! Алтарь ночных заклятий!»
Помолчав, глухо сказала: — Это сонет из «Lunaria» поэта Волошина. Он жил… или еще бывает в этих местах.
А затем начала двигаться — облитая лунным светом, то придавливая бедра Толумана теплой тяжестью, то словно воспаряя к луне, но все время удерживая его плоть в горячем объятии. Ее волосы распушились и плавно вздымались и опускалась перед его глазами, то скрывая лунный лик, то открывая его вновь. Постепенно стало казаться, что диск луны растет, окружая ее голову пронзительно-белым лимбом. Элиза стала постанывать и двигаться все быстрее. Толуман стискивал зубы, но тоже не мог сдержать стонов. Белый свет то угасал, сменяясь теплым сумраком, то будто пронизывал Элизу насквозь… Вдруг она неистово закричала, всей тяжестью вдавила Толумана в диванчик и замерла, дрожа всем телом. А он испытал нечто ошеломляющее — будто электрическим разрядом весь выплеснулся в нее, а следом растворился в лунном сиянии…
Через некоторое время Элиза подвигалась и встала.
— Мы орали, как бешеные, — тихо сказала она, зубы явственно постукивали. — Хорошо, что вокруг никого нет. Я и не думала, что можно такое испытать.
Она опустилась на пол и прижалась к коленям Толумана, голубоватый свет стекал по ее худенькой спине…
В глайдере они сидели усталые, и Толуман без особой радости увидел заснеженные сопки над Усть-Нерой. Они розовели в свете восхода, и Толуман впервые за долгое время вспомнил о кристалле. Он достал его из кармана: камень был теплый и светился таким же приятно-розовым светом. Толуман глянул на дремлющую рядом Элизу — выходит, своим присутствием она озарила кристалл уже тогда.
Глайдер опустился перед офисом, они поцеловались на прощание, и хмурая Элиза ушла объясняться с братом. Толуман сбегал домой, чтобы переодеться. Когда вернулся, ни голубого глайдера Элизы, ни серого, Матвея, на стоянке уже не было. Кэти с любопытством глянула на Толумана:
