В комнате стояла широкая кровать, не то что их узкие койки, и Тина опять содрогнулась. Следом вошла надзирательница.
— Сегодня личного времени не будет, — сказала она. — Раздевайся, надевай ночную рубашку и ложись. Свет я выключу, сама не пытайся включить его.
Она подождала, пока Тина раздевается и надевает ночную рубашку. Красивая, с кружевной каймой внизу.
— Ложись. И относись ко всему спокойно, все равно надо начинать.
Она поднесла личную карточку к панели у двери — свет погас, а чуть погодя закрылась дверь. Всё, теперь не выйти.
Полная темнота.
Она лежала, и зябкая дрожь, начиная с живота, распространилась по всему телу. Скорее бы кончился этот ужас!
Наконец дверь открылась. Сначала ни звука, а потом зашуршало — кто-то раздевался. Стало слышно чье-то дыхание, затем на лицо дохнуло коньячным запахом. Откинули одеяло, матрас прогнулся под новой тяжестью, а следом по ее телу стала шарить чужая рука. Вот и пришла ночь, которую ОНИ долго ждали, а она с другими девочками боялась. Она испуганно отвернулась, скорчилась, обхватила грудь руками. Рука приостановилась и послышался мужской голос:
— Ну, будь хорошей девочкой, ляг на спину. Пора узнать, как у взрослых это бывает. Прививку тебе сделали, так что все обойдется без последствий. И не дрожи, тебе будет приятно.
Голос знакомый, да и как может быть иначе — мужской персонал приюта первым испробует лакомые кусочки. Она не отозвалась, и тогда ее грубо схватили за плечи и развернули. Навалилась тяжесть — она еле могла дышать, — а чужие пальцы скользнули по бедру и забрались под ночную рубашку.
Надзирательница говорила быть терпеливой и покладистой, относиться к этому как простому завершению воспитательного процесса. «Все равно надо начинать, и лучше, если это будет опытный мужчина. Когда переведут в совместный интернат, там будут неопытные парни».
ОНА НЕ МОЖЕТ!
Но она беспомощна, не получается скинуть тяжелого мужчину, а ей уже грубо раздвигают колени. От вспышки ярости перехватило дыхание. Только руки оставались свободными, и она вонзила ногти в спину навалившегося мужчины. Один сразу сломался, но она драла ими с неистовой силой. Пальцы вмиг стали скользкими от крови, а мужчина завопил и скатился с нее.
— Свет!
Вспыхнул свет… Да это директор! Раньше она не видела выпирающего живота и волосатой груди, но лицо хорошо знакомо. Сейчас глаза, обычно снисходительные, побелели от бешенства, по бокам стекают струйки крови. Он широко размахнулся.
Темнота…
Парк был заброшен. Если верить облупленной фреске в спортзале, когда-то по дорожкам ходили юноши и девушки в легких одеждах, купались в бассейне, ухаживали за цветами. Теперь клумбы заросли пыреем, и только кое-где проглядывали яркие пятна многолетников.
Она присела на краю бассейна, обхватив коленки руками. Большую его часть покрывала зеленая ряска, и только вблизи вода была чистой, хотя и мутноватой.
— Тина! — послышался негромкий зов из зарослей.
— Я здесь, Вероника, — тоже негромко ответила она.
Подружка появилась из кусов сирени и боязливо глянула по сторонам.
— Ты как? — спросила она.
— Получше. Спина почти зажила.
Ее передернуло: вспомнилось, как разложили на кровати, привязав руки и ноги, и наверное половина мужиков интерната перебывали на ней. Хорошо, что почти потеряла сознание от ужаса и отвращения, и только смутно ощущала, как дергается ее тело. Потом перевернули на живот, опять привязали, и в воздухе просвистела первая розга. Тут уж сразу пришла в себя от жгучей боли…
— Директор до сих пор глядит на нас волком. Говорят, что раны от женских ногтей трудно заживают.
— А с тобой кто был?
— Охранник. Я лежала и терпела, потом он шоколадку подарил. А что делать, Тина? Надо привыкать.
Тина повела плечами, боль все-таки остается.
— У тебя зеркальца нет, а то из карцера только что выпустили?
Взяла зеркало и оглядела себя: волосы растрепаны, надо бы заняться прической. А так выглядит вроде ничего: черные волосы, слегка вздернутый носик, лишь цвет лица смугловат. И глаза слишком голубые — любой сразу поймет, что перед ним рогна. Ей говорили, что она симпатичная, вот и директор ее выбрал… Она сглотнула, чтобы справиться с тошнотой, и вернула зеркальце.
— Скоро обед, — сказала Вероника, — пойдешь? Тебя ведь на хлебе и воде держали. Я тебе свой кусочек торта отдам. Нас-то балуют, кто послушные.
— Есть не очень хочется. Но тортик, это хорошо.
— Говорят, нас уже осенью переведут в совместный интернат, к парням. Прививку от беременности ней… трализуют, и еда будет очень хорошей.
— Ну да, чтобы мы рожали здоровых девочек-рогн.
— А чем плохо? Работать не надо, родишь трех — и обеспечена на всю жизнь. А если мальчик получится, тогда вообще индивидуальный контракт. Там условия — сказка. Сама знаешь, как мало парней-рогнов.
— Противны мне стали мужики. Одно на уме, как бы нас пользовать.
— Ну, Тина! Сама виновата, не надо было дергаться.
Из-за деревьев прозвучал резкий звонок.
— Уже обед, — вскинулась Вероника. — Пошли.
Они пробрались сквозь кусты сирени и вышли на дорогу, к красивой арке с надписью «Уральский лицей фонда Кэти Варламовой». Позолота букв поблекла, а кто такая Кэти Варламова, вообще никто не знал. Теперь здесь был интернат для юных рогн. Здания раскиданы среди деревьев, а перед столовой ухоженные цветочные клумбы (многие девочки любили повозиться с цветами).
Тину посадили в углу для провинившихся, но Вероника прошмыгнула к ней с кусочком торта. Надзирательница покосилась, однако ничего не сказала — наверное, все-таки немного жалела. Обед был скудный, но после хлеба с водой показался вкусным, да еще тортик…
После обеда полагался мертвый час — жили еще по школьному расписанию, хотя старших девочек уже особо не контролировали. Тина побрела в свою комнату, долго и тщательно мылась под душем, в карцере была только раковина с холодной водой. Потом посидела на кровати: мысль о том, чтобы лечь, вызывала отвращение. Придут ли к ней этой ночью? Или теперь побоятся?
Она повернулась к стене и молитвенно сложила ладони перед собой. Там висело объемное фото, словно окошко в другой мир. Оттуда на нее смотрел красивый мужчина: точеные черты лица, прямой нос и смуглое лицо, почти как у нее.
— Дорогой Мадос, — прошептала она. — Я люблю тебя. Ты добрый и позаботился бы обо мне. Ты уже не станешь любить меня, я порченая. Но я все равно пойду к тебе. Я обниму твои колени и буду просить: «Накажи тех, кто сделал мне плохо». И все-таки, быть может…
Она запнулась и, прижав ладони к лицу, немного поплакала. Но в интернате ее слез больше никто не увидит!
