Как бы то ни было, это не единственный пример, когда выдавать Иисуса за олицетворение семейных ценностей может показаться неожиданным решением.
Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником. (Лука 14:26)
В другой раз, когда Иисус беседовал с толпой, ему сообщили, что его ждут мать и братья, чтобы поговорить с ним. Ответ опять был грубым:
И некто сказал Ему: вот Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто Матерь Моя? и кто братья Мои? И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои. (Матфей 12:48)
Еще в некоторых случаях Иисус выглядит не столько злым, сколько невежественным, и порой это довольно некрасиво. В районе города Гадары ему повстречались двое «бесноватых», «весьма свирепых, так что никто не смел проходить тем путем» (Матфей, гл. 8). Видимо, у них была шизофрения или еще какое-то психическое расстройство, однако Иисус придерживался ложных представлений своего времени — веры в «бесов». Он приказал бесам покинуть тела встретившихся ему людей. Но теперь бесам некуда было податься, и потому он велел им вселиться в стадо пасшихся неподалеку свиней. Бесы повиновались, и несчастные гадаринские свиньи, ныне вошедшие в поговорку, очертя голову бросились с обрыва и утонули. Не слишком приятная история. Разумеется, в других обстоятельствах я бы не стал обвинять человека первого столетия нашей эры в полнейшем незнании психиатрии. Судить людей прежних эпох по меркам своего собственного времени — этого хорошие историки никогда себе не позволяют. Однако предполагается, будто Иисус — не обычный человек, а Бог. Не должен ли Бог быть чуть лучше осведомлен?
Иисус не был плохим, он просто был сыном своего времени. Подумайте, как было бы впечатляюще, если бы он заявил: «Истинно говорю вам: нет тут никаких бесов — ничего такого, что могло бы переселиться из человека в свинью. У этого несчастного повреждена голова. Бесов вообще не бывает». Или, еще лучше, представьте себе, как мы были бы изумлены, если бы Иисус рассказал своим ученикам о том, что Земля вращается вокруг Солнца, что все живые существа — родственники, что нашей планете уже миллиарды лет и что на протяжении миллионов лет карта мира изменяется… Но нет: его мудрость, пусть во многих отношениях и поразительная, была мудростью человека того времени, а не бога. Всего лишь человека, хоть и хорошего.
А вообразите, как бы нас потрясло, если бы пророк Мухаммед, транслируя мысль Бога, сообщил: «О те, которые уверовали! Солнце — такая же звезда, как и все прочие звезды на небе. Просто намного ближе, чем они. Нам кажется, будто оно поднимается на востоке и, пройдя через небо, садится на западе. В действительности же такое впечатление производится вращением Земли вокруг своей оси». Увы, ничего подобного. На самом деле он сказал, что Солнце «закатывается в источник зловонный»
[37].
А что, если бы Илия или Исаия провозгласил: «Слушай, Израиль, слово Господа Бога твоего. Господь открыл мне в сновидении, что ничто не может двигаться быстрее света»? Вместо этого мы имеем от них лишь приказы поклоняться только единому Богу да кучу других житейских правил на те случаи, что могли произойти с современниками пророков.
В Библии можно найти кое-какие добрые высказывания, они попадаются даже в Ветхом Завете, хотя там их, насколько мне известно, немного. Но на основании чего мы решаем, какой стих нужно отбросить как отвратительный, а какой превозносить как восхитительный? Напрашивается ответ, что в своих решениях мы руководствуемся каким-то дополнительным мерилом — неким иным способом отличать прекрасное от ужасного. И критерий этот взят не из самой Библии. Но в таком случае, каков бы ни был этот критерий, почему бы нам не применять его напрямую? Раз у нас имеется некое независимое мерило, позволяющее определять, какие библейские стихи хороши, а какие нет, зачем нам тогда вообще Библия?
Впрочем, здесь вы можете возразить, что все разговоры о независимых стандартах — это, конечно, замечательно. Судя по всему, такие стандарты действительно есть, однако что они из себя представляют? Как мы на самом деле решаем, что хорошо, а что плохо (заодно таким образом отличая удачные фрагменты священных книг от скверных)? Этому вопросу будет посвящена следующая глава.
Глава 6
Как мы определяем, что хорошо, а что плохо?
Подобно всем остальным животным, мы, люди, — результат сотен миллионов лет эволюции. Головной мозг, как и прочие части тела, эволюционирует. А значит, вместе с ним эволюционирует и все то, что мы делаем, что любим делать и что нам кажется правильным или неправильным. От своих предков мы унаследовали любовь к сладкому и реакцию «ой, фу!» на запах гниения. Возникшее в ходе эволюции половое влечение мы тоже получили по наследству. Понять все это нетрудно. Умеренное потребление сахара приносит нам пользу, хотя в больших количествах он вреден. Сегодня мы живем в мире, где сахар доступен в избытке. Но для наших диких предков из африканской саванны дело обстояло иначе. Плоды были им полезны, а многие из них содержат немного сахара. Переесть его было невозможно, вот у нас и выработалась склонность не ограничивать себя в его употреблении. Запах разложения связан с деятельностью болезнетворных бактерий. Избегание тухлого мяса, в том числе и отвращение к его запаху, было для наших предков благотворным. Столь же очевидно, почему у нас возникло влечение к противоположному полу. Половое влечение приводит к появлению младенцев, а те становятся носителями генов, которые в свое время пробудят сексуальные желания и у них. Мы произошли от непрерывного ряда предков, спаривавшихся с представителями другого пола, и унаследовали их желание заниматься этим.
Перейдем теперь к вещам более сложным. Также мы, по-видимому, унаследовали стремление быть хорошими по отношению к другим людям. Дружить с ними, проводить время вместе, сотрудничать, сопереживать им в несчастье, помогать, когда у них неприятности. Эволюционное объяснение этой доброты довольно сложное, и нам придется отложить его до главы 11, поговорив сперва об эволюции как таковой. А пока я могу только просить вас принять как данность, что некая специфическая и ограниченная форма доброты представляет собой, подобно половому влечению, часть нашего эволюционного наследия. И она, вероятно, оказывает влияние на наши представления о добре и зле. Эволюция выработала нравственные ценности, передавшиеся нам от далеких предков.
Но это, несомненно, лишь часть ответа на вопрос, вынесенный в заголовок настоящей главы. Иначе и быть не может — хотя бы только потому, что наше понимание правильного и неправильного меняется от века к веку, причем меняется по историческим меркам слишком быстро, чтобы служить свидетельством эволюционных преобразований.
Вы можете заметить это с течением десятилетий. Перемены почти что «витают в воздухе». Разумеется, воздух в буквальном смысле тут ни при чем. Речь идет о сочетании множества факторов, которые чувствуются как бы «в воздухе», поскольку это ощущение невозможно связать с чем-то конкретным. Господствующие нормы морали нашего двадцать первого века значительно отличаются даже от тех, что преобладали сто лет назад. И еще больше они отличаются от нравственных ценностей восемнадцатого века, когда люди — в том числе, вынужден признаться, и мои предки с Ямайки — преспокойно владели рабами и думали, что, если тех освободить, цивилизация рухнет. У великого Томаса Джефферсона, третьего президента Соединенных Штатов и основного автора американской конституции, были рабы. Были они и у Джорджа Вашингтона — первого президента США. Остается только надеяться, что ни тот ни другой (так же, как и мои предки) не знал, в каких ужасающих условиях рабы содержались на кораблях, перевозивших их из Западной Африки.
