В одном-то в одном, но вот в «правильном» ли? Ну, на мой взгляд, да; и на ваш, полагаю, тоже. Только ли это потому, что мы с вами люди двадцать первого века? Решайте сами. Однако, давая в главе 4 оценку персонажу Ветхого Завета Богу, мы судили его по стандартам своего собственного времени. Подобно тому как хороший историк не станет смотреть свысока на Эйба Линкольна за его расовые предрассудки, поостережется он и быть чрезмерно строгим по отношению к Богу, хоть тот и совершал поступки действительно ужасные. Взять хотя бы Исаака, схваченного собственным отцом. Или дочь Иеффая. Или несчастных амалекитян и прочие племена, чью «землю, текущую молоком и медом» израильтянам было велено возжелать. Персонаж книг Ветхого Завета, называемый Богом, просто действовал в соответствии с моралью, витавшей «в воздухе» того времени. Но хотя мы и можем сделать поправку на его нравственные ценности (точнее, на нравственные ценности написавших Ветхий Завет вавилонских евреев), это никак не препятствует нам принять твердое решение вести себя сегодня по-другому. И мы вправе давать отпор тем нынешним фундаменталистам, что пытаются затащить нас обратно в библейское прошлое.
Итак, нормы морали «витают в воздухе» и трансформируются с течением веков — даже десятилетий. Но откуда еще, кроме как из нашего эволюционного прошлого, они, в самом деле, берутся? И почему меняются? Отчасти вследствие обычных разговоров: в кафе, барах и за обеденными столами. Мы учимся друг у друга. Слышим рассказы о людях, которыми восхищаемся, и стараемся вести себя так же. Читаем романы и газетные колонки, слушаем подкасты и выступления на YouTube и пересматриваем свои взгляды. Парламенты и конгрессы обсуждают различные вопросы, постепенно меняя законодательство. Судьи трактуют законы по-разному от десятилетия к десятилетию.
До 1967 года британские мужчины могли угодить в тюрьму за совершение гомосексуальных половых актов даже у себя дома. Теперь же, после десятилетий борьбы с упорным предубеждением, быть геем стало нормально, и гомосексуал может рассчитывать на такое же уважение окружающих, как и любой другой человек. Когда на протяжении двадцатого века одна страна за другой наделяла женщин избирательными правами, это происходило благодаря парламентским голосованиям (которым предшествовала долгая и нелегкая борьба участниц суфражистского движения). И можно не сомневаться в том, что на парламентариев оказывали влияние письма из их избирательных округов. Судебные решения, принимаемые судьями и присяжными, также влияют на постепенные изменения общественного климата. Нельзя, кроме того, забывать о научных книгах и университетских лекциях. Ученые, изучающие нравственность, старающиеся выяснить, что считать правильным, а что нет, — иными словами, философы, занимающиеся проблемами этики, — вносят свой вклад в «витающие в воздухе» перемены. В завершение этой главы скажу несколько слов об этике как науке.
Этических направлений много. Упомяну только два: абсолютизм и консеквенциализм. Эти способы судить о морали очень непохожи друг на друга. Абсолютисты считают, что есть вещи правильные, а есть неправильные. Без возражений. Правильность и неправильность — это просто факт, очевидная истина, как геометрический тезис о том, что параллельные прямые не пересекаются. Абсолютист может заявить: «Убивать другого человека — однозначно плохо. Так всегда было, есть и будет». Абсолютисты подобного толка, вероятно, назовут аборт убийством, поскольку эмбрион — человеческое существо. Некоторые из них воспользуются этим аргументом даже по отношению к оплодотворенной яйцеклетке, то есть к одноклеточному формированию.
Консеквенциалисты же судят о хорошем и о дурном иначе. Из их названия вы могли догадаться, что для них важны последствия
[39] того или иного поступка. Например, кто страдает в результате аборта. Или кто страдает в случае, если аборт не сделать. Давайте вообразим беседу между консеквенциалистом (Конни) и абсолютистом (Абби). Это даст нам представление о том, как рассуждают и полемизируют исследователи этических вопросов. Философы — от Платона до Юма и от Юма до наших дней — обожают сочинять диалоги между вымышленными спорщиками, и я собираюсь последовать их примеру. По ходу дела обратите внимание, с какой легкостью философы переходят от реальности к «мысленным экспериментам».
Абби: Не убий! Нельзя убивать другие человеческие существа. Оплодотворенная яйцеклетка — человеческое существо. Следовательно, аборт, даже если абортируется одна-единственная оплодотворенная яйцеклетка, — убийство. Одна моя подруга как-то сказала: «Женщина имеет полное право сделать со своим собственным телом все, что ей заблагорассудится. В том числе и убить находящийся внутри эмбрион. Это никого, кроме нее, не касается». Однако эмбрион — другой человек. У него тоже есть права, даже если он находится в ее теле.
Конни: Ваша подруга рассуждает по-абсолютистски, как и вы сами. Она заявляет свои «абсолютные права» на собственный организм и на все, что внутри него. Это абсолютизм, хотя и другого сорта, нежели ваш. Вы с ней приходите к противоположным выводам. Я же консеквенциалист. Я задаюсь вопросом: кто страдает? Вы сколько угодно можете называть оплодотворенную яйцеклетку человеческой личностью. Однако у нее нет нервной системы, и потому она не может страдать. Она не знает, что ее абортировали, не испытывает ни страха, ни сожалений. У женщины нервная система есть. Женщина может страдать, если у нее родится ребенок, которого она не хочет и о котором не может заботиться. И вы, и ваша подруга — абсолютисты. Она «абсолютист женских прав». Вы же, подозреваю, религиозный абсолютист. Я согласен с ее выводом, но по иным соображениям. Ее аргументация абсолютистская: неограниченное право женщины контролировать все происходящее в ее теле. Моя аргументация — консеквенциалистская. Эмбрион не может страдать, а женщина может.
Абби: Что ж, соглашусь: страдать одноклеточный зародыш не способен, однако у него есть потенциал стать полноценным человеком. Аборт лишает его этой возможности. Чем, по-вашему, не «последствие»? Может быть, я тоже в каком-то смысле консеквенциалист? Уж точно больший, чем моя подруга!
Конни: Совершенно верно, лишение эмбриона будущей жизни — это последствие. Но раз сама клетка понятия о нем не имеет, не испытывает ни боли, ни огорчения — чего беспокоиться? Ведь всякий раз, отказываясь от секса, вы тоже, возможно, оставляете некоего человека без будущей жизни. Вам не приходило это в голову?
Абби: На первый взгляд аргумент неплохой. И все же, до того как сперматозоид повстречается с яйцеклеткой, никакой отдельно взятой личности еще нет. Не вступая в половую связь, мы никого конкретно не уничтожаем, так как речь идет о миллионах сперматозоидов и миллионах потенциальных индивидуумов. А как только сперматозоид оказывается в яйце, некий определенный человек начинает свое существование. Именно он и никто иной. Прежде этого момента имеется миллион возможных жизней, так что нельзя сказать, будто мы убиваем кого-то лично.
Конни: Однако, говоря об оплодотворенной яйцеклетке как о некоем определенном человеке, вы подразумеваете некую неделимую сущность. У вас есть знакомые идентичные близнецы? Они возникают из одной оплодотворенной яйцеклетки. А позднее разделяются и становятся двумя индивидуумами. Когда вы в следующий раз встретите пару идентичных близнецов, поинтересуйтесь, кто из них «личность», а кто зомби.
