В мастерской Александровской бумагопрядильной мануфактуры
«Сейчас на мануфактуре работают 496 детей — из них около 200 девочек. Одна треть их заработка идет на содержание их воспитательного дома. Одна треть поступает мануфактуре и одна треть — им самим. Нам показали обеденную залу, построенную специально для этих нужд, — 230 футов в длину — 4 стола вдоль зала, сводчатый потолок. В корпусе воспитанниц в каждой спальне по 96 кроватей, и в последней комнате еще 6 кроватей. В корпусе стальные лестницы, туалеты, все очень чистое. Есть зала для приемов, а также личные покои императрицы и, в другом конце здания, — личные покои императора».
Около четырех часов дня Энн и Анна распрощались с Вильсоном и двинулись обратно, на свою уютную англоговорящую Галерную улицу.
* * *
Петербург закончился вечером 4 октября. Программа выполнена. Список отчеркнут. Итог подведен. Ровно двадцать дней в российской столице. Все изъездили, все исходили. Будет чем похвастаться в Шидбене. Энн вела себя сверхотлично, не мешала, не канючила, почти о себе не напоминала — ходила тихонько следом да рисовала в альбом.
Петербург Анны Листер говорил по-английски. Он был музеем, библиотекой, лабораторией, мануфактурой, напоминал ее Лондон, город ученых и букинистов, мелких газетных строчек и биржевых цифр. Но русский Санкт-Петербург ей не открылся. Салоны, маскарады, придворные балы, встречи за чаем в именитых домах (как она это любила!) — всё, чем наперебой хвастались современники, осталось за плотно закрытыми дверями. Чтобы проникнуть туда, нужны были рекомендации, но ими Анна вовремя не запаслась. Как бы понимая свою оплошность, она раздобыла в Петербурге рекомендательные письма для Москвы — они обещали красивую светскую жизнь и развлечения. Другая бумага, podorozhna, подписанная лично генерал-губернатором, гарантировала им комфортный переезд: «По указу Его Величества от Санкт-Петербурга в Москву великобританской подданной капиталистке Анне Листер из почтовых давать по четыре лошади с проводником за указанные прогоны без задержки».
5 и 6 октября собирались, паковали багаж, писали отчеты родичам, читали молитвы и нежно прощались с госпожой Вильсон. Утром 7 октября еще раз все проверили, помолились в опустошенной комнате, расцеловались с хозяйкой и погрузились в экипаж. Ямщик стегнул лошадей. Карета тяжело зарокотала по мостовой. Энн мгновенно заснула. Анна раскрыла новую карту. Теперь она думала о Москве. Петербург за окном потух.
Глава 3. Москва. 12 октября 1839 года — 5 февраля 1840 года
В Первопрестольной и вокруг
Пяти дней в пути словно не было. Государева дорога не замечена, не описана. Новгород, Валдай, Торжок, Тверь, Клин, лень, драка на станциях за свежих лошадей, кислые щи, сырость, клопы — ничего, ни единого слова в блокноте. Листер спешила в Первопрестольную. Торопила медлительную Энн, дергала курьера, настегивала бегливые строчки — и они сделали невероятный цирковой прыжок — из седьмого сразу в двенадцатое сентября. Пять невидимых дней, словно пара секунд, всего парой слов в дневнике: «Выехали из Петербурга в 11:55 утра. Приехали в Москву 12 октября в 15:45».
В 15 часов 45 минут их экипаж остановился на Большой Дмитровке возле дома купчихи Артемовой. На втором этаже работал уютный отель Howard’s, принадлежавший мистеру Говарду, англичанину. Однако и гостиницей, и постояльцами, и самим хозяином распоряжалась его супруга, миссис Говард. Она вышла на крыльцо встретить путешественниц.
Ей было около шестидесяти — приятно упитанная, подрумяненная, чистая, крахмальная и отглаженная — дама самых строгих британских правил и высокой англиканской нравственности. На ней было будничное закрытое деловое платье, кажется шелковое, но без этого, знаете ли, нескромного блеска, без этих модных легкомысленных причуд и финтифлюшек. Шелк был тусклым. Цвет — розово-пресным. Крой — самым простым. По лифу, от шеи до ватных бедер, сползала серебряная цепь и, сделав петлю, пряталась под широким поясом — там, в кармашке, покоились часы. Именно покоились — потому что миссис Говард никогда их не вытаскивала. Живя в России, она привыкла полагаться на собственную интуицию и местный авось. На ее плечах осенней паутиной трепетал желтоватый кружевной платок. Чепец оттенка сумрачного утра покрывал серебристо-пегие волосы, аккуратно разделенные на прямой пробор и уложенные в две ватрушки. Корсаж сидел плотно, словно кираса, но едва справлялся с большой непослушной грудью. Свежая, бледная, сдобная — миссис Говард была похожа на воскресную церковную булку, аппетитную, румяную, но без этих, знаете ли, кулинарных изысков, без соли, сахара и без дрожжей.
Лицо ее, как пресное лондонское утро, почти ничего не выражало — оно было ровным, упругим, с пуговичным розовым носом и стальными глазами надсмотрщицы.
Миссис Говард встретила гостий хмуро. Но как только Анна прошла с ней в холл, к бюро и заговорила об авансе, лицо хозяйки расплылось медовой улыбкой, туман рассеялся и лондонское утро засияло немногими, но яркими своими красками. Глаза вдруг стали небесно-голубыми, чепец заискрился снежной белизной, шелк платья неприлично заблистал — он оказался прелестно персикового оттенка. Миссис Говард любила деньги самым постыдным мещанским образом, в чем ежевоскресно каялась пастору Камиджу. Деньги были смыслом жизни, ее красками, вкусами, ее нескромным блеском. Щедрым гостям она прощала все — шум, пьяный гам, ночные кутежи. И была готова простить этот диковинный полумужской наряд госпожи Листер, и ее подозрительно взрослую «племянницу», и даже, боже правый, их амазонство — две мисс, за сорок, ездят по России, без мужчин… Но знать причины ей ни к чему. Гостьи быстро согласились с ценой (высокой даже по столичным меркам). Они будут платить 12 рублей посуточно. Прекрасно. Остальное — дело не ее.
Колокольня «Иван Великий» и Архангельский собор. Е. Гилбертсон, 1838 г.
Миссис Говард показала им отель, объяснила, где зал для встреч, где подают обеды, затем проводила до их комнат, скромных, пресных и опрятных, и посоветовала взять в проводники своего работника, флорентийца Леопольда, юркого юношу с резвыми ногами и острым умом. Он служил при отеле разносчиком корреспонденции и гидом, его на все лады расхваливали постояльцы, а кое-кто даже увековечил в путевых записках. Согласились — наняли Леопольда на десять дней по шесть рублей в сутки. Дороговато, но цену свою он оправдал: отлично знал город, быстро доставал билеты в парки и музеи, порхал по нужным адресам с записками от Листер, приносил ответы — ни в какое сравнение с петербургским лентяем Уайттейкером.
13 октября — первая прогулка. Анна будто попала в чрево кипящей палитры. Будто угодила в безумный водоворот кисти Тёрнера. Или в знойный вихрь алжирского Делакруа. В глазах рябило. Всюду толчея — не протиснуться. Ухабы, разбитая брусчатка — не устоять. Крикливые и пестрые даже хмурой осенью улицы. По ним тек пестрый, крикливый разноязыкий люд — русские, татары, французы, персы, поляки, грузины. Они орали, пели, гоготали, криво разевали пахнувшие луком и гнилью рты — и шатались, хаотично и пьяно, по древним булыжникам Первопрестольной.
