Между прочим Настасья Воиновна просветила Анну и в сложном вопросе выбора хорошего чая. Лучшая лавка — в конце Тверского бульвара. Поехали туда. Окулова указала на чай за 12 рублей — она покупала именно этот, он светлее и ароматнее обычного черного. Анна купила его, а также черный по 25 рублей и зеленый по 18 рублей. Пока ловкий молодой торговец в пестрой рубахе и поддевке проворно заворачивал покупки, Окулова показала, как в России определяли качество чая: «Нужно взять один лист и с силой растереть его в руке, чтобы почувствовать аромат — по аромату можно узнать все. Они так делают всегда. Еще она предупредила, что нельзя мешать два вида чая, держать их следует отдельно, иначе они испортятся. Иногда они смешивают зеленый с черным и продают смесь по 8 рублей, но она всегда хуже, чем ее любимый светлый черный чай по 12 рублей. Они пьют зеленый, когда принимают лекарства, потому что он очищает (действует как слабительное). А черный чай, наоборот, закупоривает кишечник». Настасья Воиновна все называла своими именами. Она здорово им помогла — и советами, и такой вот житейской мудростью.
Глава 4. Наедине с Венерой
В зеленых покоях
Утром 29 октября постучалась миссис Говард. В этот день она собирала с постояльцев оброк, и настроение у нее было прекрасное. С порога она затараторила о каком-то бабском вздоре — о том, какие прелестные тарелочки видела третьего дня, о пряниках из Тулы, о мистере Говарде, чихавшем вчера, представьте себе, целых полчаса, о несчастном чиновнике, которого давеча на Дмитровке сбила карета.
Миссис Говард всегда тараторила без умолку — во-первых, потому что очень любила поговорить, а со строгим мужем это не получалось, во-вторых, она боялась — если постоялец откроет рот, на ее бедную голову в крахмальном чепце посыплются жалобы. В отеле миссис Говард не все было благополучно: из окон дуло, углы комнат промерзали, трубы каминов часто забивались, без всякой причины вдруг отваливались ножки у кресел и стульев (миссис Говард экономила на трезвых столярах).
Пока она без умолку трещала, скряга Листер, слюнявя пальцы, сосредоточенно отщипывала из пачки одну за другой ассигнации и медленно, пасьянсом, раскладывала на столике, явно не желая с ними расставаться: «Ну вот, миссис Говард, здесь, кажется, всё». Рассыпая слова благодарности, хозяйка смела долгожданные билеты в пухлый карман передника. И, прощаясь, у самого порога изобразила вдруг театральный испуг — ах, боже, она чуть не забыла, — у нее новая постоялица, княгиня Радзивилл, добрая, прелестная. Хорошо говорит по-английски. «Вы непременно понравитесь друг другу», — и миссис Говард неприятно, со знанием дела, подмигнула. Листер неучтиво захлопнула за ней дверь.
«Радзивилл, Радзивилл» — Анна уже где-то слышала эту звучную фамилию или что-то читала. Пробежалась глазами по корешкам своих аккуратно расставленных книг: Демидов, Кохран, Купфер, Лайар, Шницлер… Шницлер! Он писал о Радзивиллах. Выхватила том, перелистала — славяне, четвертая глава, не то, Малороссия, третья глава, Гродно, не то, Слуцк, Несвиж — вот они: «Радзивиллы исторически владели Несвижем, городом с превосходными строениями и столь же превосходной крепостью, а также с примечательным дворцом семейства. Именно в этом замке держал оборону Карл Радзивилл, великий гетман Литовский, которого называли королем Литвы. После конфликта с российскими властями его библиотека оказалась в Академии наук в Санкт-Петербурге. Княжеское семейство до сих пор владеет сим имением».
Род любопытный. Хотя Анну не слишком радовала перспектива забавлять польскую барышню — знатную, красивую и, верно, глупую. Она отчеркнула карандашом пассаж о Радзивиллах и записала в блокноте: «Россия, Польша, Финляндия, том второй, 1835, с. 411». Если будет не о чем говорить, процитирует Шницлера.
Третьего ноября около шести вечера прибежала миссис Говард. Комично борясь с одышкой, она в трех — уф, словах — рассказала, что — ох, говорила — с самой княгиней, с Радзивилл, и та — и та послала передать, что изволит познакомиться — приглашает к себе, в восемь вечера. Сегодня. Листер не знала, радоваться или печалиться такому вниманию. Будут длинные никчемные посиделки, бабья скороговорка, плоские вышитые по канве шутки. Впрочем, знакомство полезное.
Ровно в восемь подруги вошли в импровизированный салон. «My tearoom», — произнесла княгиня, поднимаясь из кресла…
В юности Анну ужасно забавляли сентиментальные романы. Особенно те их места, где неловких юношей пронзала молния любви. Она была непременно серебристой, электрической и била точно в сердце. Иллюстраторы добавляли карикатурных курьезов — ошарашенному любовнику рисовали глаза навыкате и вздыбленные волосы, как от удара током. Ну не бред ли. Писатели и художники ни черта не смыслили ни в электричестве, ни в законах физики. Эти законы юная Листер знала наизусть — как себя саму. Она часто влюблялась в дам — страстно, чувственно, но без искр, без этого гальванического декаданса, дымящегося сердца, вздыбленной шерсти. Но в тот самый момент, когда они входили в салон и Анна впервые увидела княгиню Радзивилл, в тот самый момент ее прошила молния. Внутри все задрожало, сжалось от боли, ей сделалось холодно, душно, жарко, в глазах потемнело. Она вдруг стала тем самым онемевшим пучеглазым господином из глупых романов. Молния была иссиня-ледяного оттенка — оттенка ее манящих, холодных, бесстрастных, губительных глаз.
Портрет С. А. Радзивилл. Й. Крихубер. 1836 г.
Статная, царственная, тихая, словно мраморная. Скупые, продуманные движения. Грация античной богини. Точеные черты афинской коры — легкие штрихи бесцветных бровей, ровный нос, изысканный абрис чуть тронутых помадой губ, округлый подбородок, белая полупрозрачная кожа с хрупкими нитями вен, в них не текла кровь — в них стыла вода талых льдов. Она звалась Софья. Но все ее именовали Венерой Московской…
«My tearoom, — произнесла княгиня, поднимаясь из кресла. — Проходите, мадам Листер. Мадемуазель Уокер, как вам нравится моя чайная комната?»
Только сейчас Анна увидела, что стоит у входа в чудный салон. Здесь были все оттенки зеленого — от бледно-яблочного до болотисто-фенского
[9]. Вазочки из русского малахита, ампирные диванчики, затянутые бутылочным бархатом, фисташковые обои, портьеры с нильским отблеском и тускло-золотой бахромой, восточный ковер с изумрудно-рубиновым узором… Это была истинная лондонская green room
[10], более подходящая для чопорного Петербурга, нежели для расписной купеческой Московии. Все, впрочем, быстро объяснилось — семейство княгини любило Англию, часто принимало в своем особняке британцев, и Софье хотелось побыстрее познакомиться с необычными смелыми путешественницами из Йоркшира.
