В 12:30, после шестичасового перехода, доползли до хребта. И какой же восхитительный открылся вид! Песчано-белые пенные волны древнего ледника взлизывались по морозно-серым зазубренным хребтам. Хребты царапали небо, рвали ватные облака на куски. Дикий, яростный край. Он был ей по душе.
Как водится, поздравили друг друга, выпили орлеанского ликера и двинулись вниз, в испанскую часть, к Горице. В 15:50 спустились к одинокому сложенному из валунов дому, приюту альпинистов, перекусили и завалились спать. В три ночи ее разбудил Шарль — время выдвигаться на Монте-Пердидо.
Листер много о ней читала. Это была самая красивая известняковая гора Европы и одна из трех самых высоких в Пиренеях (3355 метров). Романтики расхваливали ее на все поэтические лады, ботаники склоняли по всем родам, сортам и видам. Листер готовилась к серьезной схватке с жестокой, безразличной природой, к морозу, метелям, снежным завалам, коварным ледникам.
Но путь оказался нетрудным. Первые часы шли с факелами, медленно, почти на ощупь. Когда рассвело, прибавили шаг. Шарль высекал ледорубом ступени, Этьен подстраховывал сзади. Сначала держались правее, потом взяли влево, откуда подниматься было легче. Перед глазами стояли льды и заиндевелые буруны. От упрямой горной диагонали кружилась голова и уставали ноги. Они останавливались, отдыхали, подбадривали друг друга шутками и шли дальше.
В восемь часов утра добрались до вершины. Солнце щекотало, искорками будило иссиня-серые ледники. Поддувал ветерок. Далеко, за черными силуэтами гор, тихо паслись ватные облака. И ни души. Совершенная, чистая, родниковая, первозданная тишина — наверное, так звучал мир, до того как его придумал Бог.
Гиды развалились на мешках поодаль — сосали ликер из фляг, перешучивались, подставляли солнцу обветренные лица. Анна встала у самой кромки вершины, одинокая, черная, монументальная, в высоких ботфортах, с острым альпенштоком в руках — словно странник с картины Каспара Фридриха. И глядела на разверзшийся под ногами суетливый земной плоский мир, подлый и пошлый в сравнении с этими благородными горами и вечной царственной тишиной. Спустились за три часа. В семь вечера были в Торле — испанском городке, в котором чувствовались сила, суровость и мощь окружавших его вершин. 27 августа Листер уже сидела в уютном салоне в Гаварни и рассказывала леди де Ротзей о своих приключениях. Та слушала внимательно, слегка даже волнуясь, ела конфеты и запивала чаем, а после выразила свою искреннюю радость, что все благополучно завершилось, заметив, однако, что подобного рода экспедиции определенно не для дам их круга. «Как же часто я это слышала. Так мне говорили, когда я начала мое путешествие в Россию. Это еще одна вершина, которую я непременно покорю», — закончила свой рассказ Анна.
Монте-Пердидо
Князь Грузинский даже подпрыгнул от восхищения — как замечательно, как опасно, как романтично! Подумать только — Монте-Пердидо, целых три тысячи метров. Невероятно! Волшебно! Он блохой выскочил из кресла, подпрыгнул к ручке Листер и целовал, целовал ее, рассыпая многоязычные комплименты. И спохватился — боже правый, он совсем забыл — про пряник! Он ведь принес им имбирный пряник из своих, лысковских запасов. В Лысково их приготовляют божественно. Княжеский гостинец был завернут, словно младенец, в пестрядь — такие материи тоже делали у него в имении. Воистину, Лысково было неизвестным мировой науке Эдемом, где все росло, все процветало и все там были счастливы.
В раю
Выехали из Нижнего Новгорода днем. Двигались строго по карте князя. Скатились на Волгу, скованную льдом, заметенную пушистым снегом, и быстро-быстро понеслись, легко перелетая через ложбины, подпрыгивая на сугробах. «Во время езды по реке не могла написать ни слова — слишком сильно трясло», — пожаловалась Анна. И еще она посетовала на жестокий мороз: Энн дрожала от шляпки до кончиков пальцев и плакала — от холода, ноющей боли и бессилия что-либо изменить в своей горькой судьбе. У Анны подмерзали руки, покалывало в застуженных ногах. Чтобы себя отвлечь, она принялась смотреть в окно. Но увидела только жирных ворон — они метались по слепому небу и страшно каркали.
В сумерках домчали до Кадниц, ладной, аккуратной, будто нарисованной, деревеньки Шереметевых. Поменяли лошадей, согрелись чаем, отдохнули и понеслись дальше — мимо лиловеющих островков с легкими штрихами пролесков. Бледная луна закуталась в сиреневую облачную шаль — ей тоже было холодно.
В половине восьмого приехали в Арчино. Там англичанок подхватили слуги князя Грузинского и повезли в Лысково.
Через полчаса Энн и Анна сидели в хорошо натопленных чистых покоях: «Здесь очень уютно, у нас две печи, потолки очень высокие, но этого не ощущаешь, так как комната просторная. К нам приставили целых 6 слуг. Здесь есть все — 2 стола, 1 комод, 10 кресел, 5 небольших стульев, 1 зеркало в 3 фута на 18 дюймов, и возле него висит пенат (образ покровителя дома). Сам дом строен из кирпича и без особых излишеств. Мысленно мы благодарили князя за этот комфорт, щедрость и оказанное нам внимание».
Для них накрыли вечерний чай, принесли масла, хлеба, пряников и печенья. Большего не хотелось — подруги слишком утомились за день. И легли спать.
Утро в Эдеме началось с вкуснейшего завтрака — подали ароматный чай, восхитительный крепкий кофе, жирные сливки, хлеб, масло, болонскую мортаделлу и румяные, теплые барочные кренделя, живописно разложенные на серебряном подносе. Потом пришел помощник управляющего — объявил, что сегодня специально для них монахи открыли Макарьевский монастырь и уже их ждут. Чудеса! В княжеском Эдеме все происходило как бы само собой, вернее, по велению хозяина, который находился в Нижнем, но, словно маг-невидимка, повелевал здесь всем: прислуга угадывала желания англичанок, на скатерти-самобранке вдруг появлялись блюда, у крыльца возникал возок, картинный кучер в ватной шубе и войлочной бороде точно знал, куда они желали ехать, монахи отпирали ворота обители и уже их ждали…
Жители Лысково откровенно побаивались своего князя-чародея. Одни величали его царем волжским, другие — потомком Христа. И то и другое было отчасти верно. Георгий Александрович говаривал, что дед его — царь Грузии, происходит из рода Давидова, а раз так, то он прямой потомок Христа: «Моя родословная — история Грузии, а еще ранее — Библия». Царем волжским прозвали его за то, что он единолично распоряжался Макарьевской ярмаркой. Однажды какой-то безымянный залетный купец сплутовал, так, по мелочи, азарта ради. На него донесли царю волжскому — тот примчал на ярмарку разбираться. Признал негодяя виновным, а чтобы было неповадно мошенничать, сел за прилавок и в момент распродал по дешевке весь товар купчины. Бывало, Георгий Александрович пускал в ход кулаки — так объяснял приказчикам, что они поступили дурно.
В 1816 году он крепко повздорил с графом Румянцевым из-за его породистых собак: князь захотел их выкупить — уж больно они ему приглянулись. Но граф наотрез отказался. Царь волжский осерчал и выкрал псов. Тогда Румянцев в отместку подговорил купцов, и те подожгли торговые ряды. Дело дошло до царя, который и без того был наслышан о проделках Грузинского. Вскоре Макарьевскую ярмарку перенесли в Нижний Новгород.
