Пятого марта, когда было еще темно, Анна проснулась от резкой остановки. Поднесла к лучине часы — только пять утра. Какого черта они встали? Кликнула Георгия — тишина. Вдруг — истошное ржание, крик, гул и треск ломающегося льда, плеск воды. Кибитка завалилась. Едва успели выпрыгнуть. Вокруг носилась прислуга. Лошади по круп ушли в ледяное крошево. Георгий и Гросс тянули изо всех сил, но животные испуганно ржали, били копытами по жиже, не двигались. Их отстегнули. С трудом вытащили. Оказалось, возница, плохо знавший зимнюю дорогу, заехал в полынью. К счастью, место было неглубоким, лошади встали копытами на дно. Их кое-как разогрели, снова впрягли. Около девяти утра добрались до Царицына: «Здесь три чистые белые церкви выстроились в одну линию на вершине холма, над Волгой. Есть довольно большой гостиный двор. Площадь перед ним полна дровней, людей и сена. Есть два неплохих дома (это государственные строения, в которых работают чиновники), а все остальные — избы из досок или бревен. Не слишком маленький, но грязноватый городок. До следующей станции было еще 28 верст, и мы решили позавтракать здесь. Заехали в станционный дом, не государственный, а частный — поэтому на нем нет вывески с двуглавым орлом. Но самовара у них не оказалось, и Энн заметила: “Как такое может быть — в городе-крепости нет самовара!”».
Кибитки проворно скользили по льду Волги — кругом снежные холмы, над ними — уставшее грязно-серое небо. Анна даже не поверила, когда Георгий крикнул, что станция совсем близко: «Здесь ни церкви, ни звонницы, ни домов, выстроенных живописными рядами. Только вдали три дерева и пара изб». Но Листер уже привыкла к этим русским раешным сюрпризам — нет ничего, ни зги, пустота, и вдруг невидимый балаганщик вытягивает из недр дьявольского короба и веером раскрывает расписную мизансцену. И тут же слетаются фигурки, будто вырезанные из плотного морозного воздуха, оживают, жужжат, наполняют бумажные декорации смыслом.
Декорация, в которой они оказались днем 5 марта, была удивительной, волшебной, совершенно нерусской. Будто подслеповатый шутник-балаганщик попутал короба и выхватил задник совсем другой, бюргерской сказки про уютный немецкий городок и симпатичных его насельников, доброго булочника, умного аптекаря и добросердечного картавого пастора. Сказка называлась Сарептой. Это был город колонистов. Они приехали сюда из Саксонии в 1760-е годы, соблазненные посулами Екатерины II, что будет им здесь даровая земля, вольготная жизнь без налогов, что рыбы в реке вдоволь, поля плодородны и давно уже ждут своего работящего пахаря. Пятьдесят немецких колонистов, пятьдесят фанатичных гернгутеров, с Богом в сердце и холодным бюргерским разумом превратили степную грязно-пыльную быль в опрятную саксонскую сказку. Построили дома, распахали поля, навезли станков и всяких хитрых машин, открыли мастерские, наладили торговлю и зажили весело, безбедно, как у царицы за пазухой.
Им, конечно, завидовали — местный ленивый люд зло поплевывал в их сторону, чинил препятствия, но у поселенцев была августейшая покровительница, чистокровная немка — царица Екатерина Великая. И даже когда она почила в бозе, великодушное провидение не оставило гернгутеров. Они с похвальным усердием трудились и богатели. В начале XIX века в Сарепте уже работали бумажные мастерские, чулочная и табачная фабрики, кожевенный, свечной и мыловаренный заводы. Здесь выпекали особые пряники с имбирем и корицей, известные на всю губернию. О сарептской сарпинке, хлопчатобумажной ткани, и сарептской горчице знала, кажется, вся Россия. И даже Листер в Англии кое-что о них читала.
Торговая площадь Сарепты. Фотография XIX в. Из собрания музея «Старая Сарепта»
Сюда приезжали и европейцы, и русские. И все диву давались, как в дикой азиатской степи, среди грязи, тоски и необоримой лени вдруг возник чудный бойкий городок, говоривший на чистом немецком языке и живший согласно Писанию в переводе Мартина Лютера. Листер удивлялась — и прожекту русской императрицы, и опрятному виду Сарепты, и похвальному протестантскому трудолюбию вопреки всему. Ей было здесь очень уютно, она вдруг оказалась в умиротворенной милой сердцу Европе, которую не видела уже полгода.
Первое, что Анна заметила еще на подъезде, — черно-белые шлагбаумы, стоявшие на всех дорогах, ведших в город. Оказалось, их сохранили в память о благодеянии Божьем, совершенном в 1830 году в самый разгар холеры. Пока эпидемия безжалостно выкашивала соседние города и села, жители Сарепты оставались здоровыми и ежедневно возносили небесам пламенные молитвы. Обращаясь к Всевышнему, они, впрочем, упорно и блестяще держали изоляцию: соорудили шлагбаумы, выставили охрану и чужих не пропускали. Напасть обошла городок стороной. Сарепта, как прежде, цвела и богатела.
Даже ветреной, лютой, нелюдимой зимой она казалась картинкой, писанной художником-самоучкой, неловко, но от чистого сердца. Улочки хорошо выметены и вычищены ото льда, «пляц» (площадь по-местному) посыпана песком, пухлые домики белее самого белого снега, крыши крепко сложены из красной черепицы, в каждом застекленном оконце занавесочки, горшочки с цветами и сытые счастливые расписные коты, тоже немецкие. Дом, куда их определили, был единственной здесь гостиницей с каменным подвалом, большим каретным двором и мелкими хозяйскими пристройками, амбарами, лавками и ледником. Номера чистые, хотя и не слишком ухоженные. «Взяли три комнаты, самые лучшие в гостинице, а две другие отдали нашей прислуге. Очень недовольна — хотя цена уж слишком высокая (как в Саратове) — 15 рублей за три комнаты (то есть 5 рублей в день за каждую). Комнаты прислуги тоже неплохие. Одна — размером с нашу, но окна выходят во внутренний двор, полный людей, скота и дровней, как на базаре».
Все в гостинице было немецким — от экономных одинарных окон (вместо двойных, традиционно русских, которые хорошо держали тепло) до строгого, раз и навсегда установленного распорядка дня. Завтрак — до 10 часов. Обед — ровно в полдень. Ужин в шесть вечера. В девять — молитва и отход ко сну. Полы драили ежедневно. А по субботам в теплое время горожане выходили на улицы с кадушками и тряпками и коллективно намывали стены домов. Но все же в отеле было кое-что от русского разгильдяйства: полы не домыты, в углах пыль, обои местами прорваны, за ними, к своему великому неудовольствию, Анна заметила «странных черных насекомых, которых до этого еще не видела». Ночью они поняли, что это клопы — коварные, ненасытные, самые что ни на есть русские.
Как только они устроились в гостинице, хозяин заботливо приставил к ним проводника, старика-торговца с обветренным смугловатым лицом, грубо заштрихованным морщинами, в полушубке, меховой ушанке, с костяной трубкой в желтых зубах. Он оглядел их с ног до головы, пыхнул сизым дымом, прищурился, процедил: «Nun gut, kommt» — и повел по белой площади-циферблату, слева направо, от кирхи до часовой мастерской на отшибе, от начала благочестивой жизни гернгутера до ее последних осознанных наполненных трудом минут.
Стройная высокая кирха со звонницей и вертким флюгером вместо привычного креста объединяла светское и духовное начала, была церковью и ратушей одновременно. «Очень чистая и опрятная внутри. Часть скамей со спинками, часть без. В центре — литургический стол, покрытый черной скатертью, и стул для пастора. Нигде не заметила кафедры. Помещение длинное, прямоугольное. Орган и хоры с одной стороны, с другой — галерея. Пол такой чистый, что с него можно есть. Рядом с церковью — Дом холостых братьев. Дом общинной управы сгорел, остались только два нижних каменных этажа, выкрашенных сине-зеленой краской и покрытых лепкой. Они ждут денежного вспомоществования от братьев из Моравской общины, чтобы восстановить здание. Люди здесь небогатые, но живут хорошо. Налогов не платят».
