Стефан редко бывает дома, хотя ему тут очень нравится, просто времени вечно нет. Но вот прямо сейчас он наконец-то пришёл домой и не сел, а натурально плюхнулся в кресло. Несколько суток носился кометой, работал, гулял, веселился с друзьями, снова гулял, но «гулял» в его случае это и есть «работал», а «работал» и есть «веселился»; короче, Стефан очень долго был Стефаном практически без перерывов на «почти никем» и устал примерно как в те времена, когда ещё из обычной инертной материи, как всем нормальным людям положено, состоял. Теперь он сидит, сладко вытянув ноги, и гадает, заварить ему чай или просто достать из холодильника пиво. Впрочем, задача сугубо теоретическая, всё равно ему лень вставать.
В этой комнате два окна. Снаружи они выглядят заколоченными, а изнутри из них открывается вид на город, причём с такого интересного ракурса, словно смотришь с вершины холма. Это очень красиво, иного смысла в фокусе нет, да и не надо, зачем ещё какие-то смыслы, когда есть красота.
Красота нужна Стефану не только для удовольствия – хотя, конечно, присутствует и оно – но и для поддержания жизненной силы, без неё совершенно не то. Стефан, как и положено высшим духам, питается красотой. Но не вместо нормальной еды, – настоятельно требует он добавить – а в дополнение к ней. Потому что красота красотой, а нема дурных от котлет и бутербродов отказываться. Особенно от тех, которые с колбасой.
Но в такие моменты, как сейчас, когда очень лень вставать и идти к холодильнику, красота это натурально спасение. Сидишь, смотришь в окна, из которых открывается лучший вид на самый прекрасный из человеческих городов, и ходить уже никуда не надо. Тем более, что-то распаковывать, чистить, резать и жарить. И так хорошо.
Поэтому Стефан сидит в своём кресле и смотрит сразу в оба окна. Натурально, не отрываясь, жадно, как воду пьют с бодуна. И очень внимательно, то есть даже внимательней, чем всегда.
Поэтому, и ещё потому, что Стефан сейчас в кои-то веки смотрит на город не из него самого, а как бы немного со стороны, отстранённо, как смотрел бы кино, он явственно видит, как много в последнее время здесь изменилось – не на поверхности, а в самом фундаменте, глубоко. Как дрожат и двоятся линии мира, как из здешних улиц и парков, судеб и событий, смеха и крови, горестей и идей прямо сейчас, у него на глазах, как говорится, в режиме реального времени плетётся новая, небывалая, невозможная тень. То есть пока обещание будущей тени. Но очень твёрдое и уверенное; так обычно обещают дорогие подарки, которые уже приготовили и держат в руках за спиной.
Очарованный, даже почти испуганный, как порой боятся влюблённые, что им сейчас скажут «да», и жизнь необратимо изменится, сбудется несбыточная мечта, Стефан, забыв о том, что ему буквально минуту назад было лень шевелиться, вскакивает, по пояс высовывается в распахнутое окно и громко спрашивает:
– Ты это серьёзно?
Понятия не имею, – смеётся довольный город. – Что такое – «серьёзно»? Но если тебе нравится, то наверное да.
Эдо
сентябрь 2020 года
– Какой-то я в последнее время стал скучный, – сказал Эдо. – Недостаточно вдохновенный. И почти совсем не мистический. Беда!
– Опустившийся обыватель, – подхватил Тони Куртейн. – Самодовольный бюргер. Невежественный мещанин!
– Да почему сразу «невежественный»? – возмутился Эдо. – Я знаешь, сколько книжек читал! Некоторые были толстые и без картинок. Честное слово. У меня есть свидетели. Могу доказать.
Переглянулись и рассмеялись. Хотя вообще были тренированные. То есть умели подолгу без тени улыбки нести любую абсурдную чушь.
– А в чём это выражается? – наконец спросил Тони Куртейн. – Как я прохлопал такое событие? С какого момента надо было начинать скучать?
– Да с любого практически, – улыбнулся Эдо, который на самом деле был страшно доволен как жизнью в целом, так и лично собой. – Ты помнишь, когда я вернулся из Элливаля?
– Месяцев девять назад. С хвостиком. Или без хвостика?…
– Ровно. День в день. И с тех пор ни разу не влипал в серьёзные неприятности. В несерьёзные, собственно, тоже. Это, наверное, и называется «остепенился»? Или, не приведи господи, «повзрослел»?
– Это называется «слишком много работал», – утешил его Тони Куртейн. – Неприятности просто не втиснулись в твоё расписание. Ничего, наверстаешь ещё.
– Вообще-то, если ты не заметил, я всё лето бездельничал. Выступать раз в неделю да книгу собирать из конспектов – тоже мне грандиозный труд. А я даже никуда толком не съездил. Как подменили меня! В июне шикарно промахнулся мимо Чёрного Севера, в августе смотался в Таллин на Другой Стороне, причём скорее из чувства долга: если их дурные границы снова открылись, надо брать, а не морду кривить. И на этом окончательно успокоился. Достаточно мне. Вообще никуда не тянет. Шляюсь по двум городам, иногда выпиваю с друзьями… с духами неизвестной природы, в мороке, который они же и навели. Но на серьёзные неприятности этот морок не тянет. Точно тебе говорю, это ещё не они! Нелепые духи неизвестной природы мне даже напиться как следует не дают. Чуть что, сразу: «Эй, профессор, вам хватит, вы нам нужны живым».
– О! – обрадовался Тони Куртейн. – Теперь я знаю, кем надо быть, чтобы сказать тебе «хватит» и не огрести по башке.
– Да ладно тебе. Когда я вообще в последний раз дрался? Точно ещё до того, как сгинул на Другой Стороне. И это тоже чудовищно. Говорю же, скучный я стал. А самый ужас в том, что мне это нравится. Я, слушай, как-то пугающе счастлив. И чем дальше, тем хуже. Запущенный случай. Меня, пожалуй, уже не спасти.
– Ну, пропадёшь значит пропадом. Если что, я не против. Вот этим конкретным пропадом – на здоровьечко, пропадай.
– Стрёмно, знаешь, – честно сказал ему Эдо. – И странно. Я не жалуюсь, но и не хвастаюсь. Правду говорю, стрёмно мне. Живу, как будто иду по канату, по которому не умею ходить. Поэтому прежде чем сделать очередной шаг, приходится своей волей, больше-то нечем, превращать канат как минимум в доску, а лучше – в твёрдую землю, а ещё лучше – в широкий пирс, такой длинный, что его конец сливается с горизонтом. А горизонт, как мы знаем из учебников, недостижим.
– Всё-таки хвастаешься, – заключил Тони Куртейн. – Точно тебе говорю, я эксперт.
– Ладно, будем считать, что хвастаюсь. Но тогда уж и жалуюсь! По секрету, только тебе. То есть быть мной – это очуметь, как прекрасно. Но и трудно, хотя не могу сформулировать, в чём именно заключается труд. Вмещать в себя это странное стрёмное новое счастье? Осознавать его? Постоянно чувствовать, что оно есть? Усилием воли удерживать? И при этом не беспокоиться, что будет завтра, кем я проснусь, останется ли моё счастье при мне? Звучит не очень-то убедительно, это я сам понимаю. Но слушай, действительно сложно, как… ну, что ли, плавать учиться, или ездить верхом, или лазать по стенам. Тяжёлый физический труд. Смешно получается: вроде жил как хотел и делал только то, что мне нравится, радости у меня всегда было много, даже на Другой Стороне, а быть счастливым я, оказывается, до сих пор не умел.
