Я прочел документ с надлежащей обстоятельностью и взамен передал старую газету, служившую мне упаковочной бумагой. Игьюгарьюк с достоинством ее принял, изучив с не меньшим вниманием, чем я изучал его документ, – и с этого самого момента зародилась наша дружба. Стоит отметить, что Игьюгарьюк был далек от всякого рода мошенничества, и, когда мне на память приходят люди, встреченные на долгом пути от Гренландии до Сибири, он занимает особое место как самостоятельный, умный человек, проявляющий мудрость в управлении соплеменниками. Он тут же пригласил нас в одну из своих палаток. По праву старейшины, каковым он и был, Игьюгарьюк имел двух жен. Старшая, Кивкарьюк («Обглоданная кость»), послужившая поводом к вышеупомянутой кровавой бойне, уступила первенство юной красавице по имени Аткаралак («Нисходящей к людям малышке»). Разумеется, нас повели в ее палатку.
К моей великой радости, голод, который мы ожидали встретить, уже успело сменить благополучие. Перед входом в палатку лежала гора неразделанных оленей – их было так много, что и не пересчитать. Нетрудно понять, что для этих эскимосов означала оленья миграция, поэтому, когда я выразил свой восторг по поводу этой груды мяса, услышал, что всего месяц назад они тут чуть не умирали с голоду. И хотя все постоянно охотились, им никак не удавалось подловить дичь. Не спасала и припасенная в стойбище сотня песцовых шкурок, поскольку ни у собак, ни у людей не было сил отправиться в долгий путь к Бейкер-Лейк для обмена шкур на продукты питания.
И тогда первая из жен Игьюгарьюка, старая Кивкарьюк, покинула поселение, взяв с собой маленького приемного сынишку и деревянные салазки. На дворе еще стояла суровая зима, путь она держала к отдаленному озеру, где могла водиться форель. Выйдя без припасов и без постельных шкур, они двинулись в путь, устраиваясь на короткий ночлег в промерзших хижинах. В озере оказалось полно рыбы – вот так Кивкарьюк спасла весь поселок. Их лица еще хранили остатки пережитого. Но теперь все переменилось. Игьюгарьюк тут же отдал распоряжение приготовить для нас праздничную трапезу, и вот уже две крупные оленьи туши поставлены вариться в огромных цинковых котлах.
Я ожидал столкнуться здесь с первобытными людьми, однако попавшиеся мне на глаза кое-какие магазинные товары вызвали немалое разочарование. Мы были окружены одной из наихудших форм культуры – консервной, результатом торговых поездок. Наконец, когда из палатки Игьюгарьюка раздался мощный звук граммофона, воспроизводившего одну из заезженных арий Карузо, я осознал, что к объекту нашего изучения мы опоздали как минимум на сотню лет. Если не учитывать их внешний вид, создавалось впечатление, будто мы находились скорее в стане индейцев, нежели эскимосов. Их палатки представляли собой островерхие шатры из оленьих шкур, с дымовым отверстием спереди, в каждом из которых слева от входа был зажжен «увкак», «шатровый огонь». Все женщины поверх мехов носили цветастые шали – такие же, как у индианок. К своему удивлению я заметил на их шеях часы: их разобрали на части, поэтому у некоторых были только крышки, а механизм был поделен между остальными членами семьи.
Если что и оставалось подлинным, так это был язык. К нашему большому ликованию вместе с жителями стана мы обнаружили, что, несмотря на разницу в диалекте и произношении, гренландский здесь понимают без труда. Игьюгарьюк, не чуравшийся лести, заявил, что я – первый встреченный им белый человек, который вдобавок еще и настоящий эскимос.
В ожидании праздничного угощения, приготовление которого заняло какое-то время, мы отправились кормить наших собак, чем насмерть перепугали весь поселок. У нас с собой было немного привезенного с побережья моржового мяса; у озера Хиколигьюак моржатины никогда не видели, считая ее абсолютным табу, что и послужило причиной большого переполоха. Однако Игьюгарьюк, развивший в себе во время торговых поездок изрядную долю смекалки, вышел из положения: он запретил юношам поселка притрагиваться к мясу, позволив нам его разрезать и скармливать собакам, но только с использованием собственных ножей.
Этот небольшой эпизод приоткрыл мне, что, видимо, мы все же среди новых людей, а когда юноша по имени Пингока поинтересовался, растут ли у тюленей рога как у оленей, я смог полностью забыть о своем разочаровании. И неважно, что в эту минуту граммофон потрескивает звучанием танго и мощные языки пламени согревают настоящие цинковые котлы, привезенные издалека! Так или иначе, а я сейчас находился среди людей, довольно сильно отличавшихся от всем известных приморских эскимосов, для которых морской промысел – дело всей жизни. И хотя мне доподлинно известно, что в этих краях бывали белые люди, я понимал, что эту народность еще никто близко не изучал.
Так размышляя, я услышал крик, разносившийся по всему поселку: «Мясо сварилось! Мясо сварилось!» С жадным аппетитом, который испытывают люди, недавно пережившие голодные времена, все мужчины ринулись к палатке Игьюгарьюка; женщинам позволялось войти только после окончания мужской трапезы. На деревянных подносах разложили несколько оленьих туш, нарезанных солидными ломтями. Хозяин, проявляя мудрость и смекалку, сообразил, что наши привычки могут отличаться от здешних, поэтому, отложив на отдельное блюдо несколько порций, вручил их нам. Подобно прожорливым псам все набросились на еду, каждый при этом старался заполучить себе наилучший кусок. Хотя я и ранее бывал на варварских пирах эскимосов, все же никогда не видел такого откровенного отсутствия всяческих манер. Ножами пользовались только старики – молодые просто обгладывали мясо от костей, как собаки. Помимо пары оленьих туш приготовили еще несколько голов. Каждому из членов нашей экспедиции досталось по одной, но нам предложили, если угодно, полакомиться ими позже, уже в собственной палатке: гостеприимные хозяева понимали, что после столь обильной трапезы съесть что-то еще мы были не в состоянии. При вручении этого мясного подарка нам поставили условие: каждый должен был проследить, чтобы остатки не достались ни женщинам, ни собакам. Звериные морды считались священными, нарушать такое табу было нельзя.
Кнуд Расмуссен (слева) кормит собак. Фото: Архив Кнуда Расмуссена
Наступило время десерта: жирные сырые личинки овода, вынутые из шкур недавно подстреленных оленей, шевелились в большом котле для мяса, словно гигантские черви, и слегка похрустывали, когда в них вонзали зубы едоки.
К вечеру к поселку подтянулась целая вереница саней, прибывшая с расположенного посередине озера большого острова. Процессия производила странное впечатление на тех, кому не доводилось видеть, как прибрежные эскимосы, сорвавшись с мест, вместе с собаками выступают в путь. Всего здесь было шесть тяжелогруженых, связанных по трое саней; каждое звено тянули две собаки, им помогали мужчины и женщины. Единственной, кому позволялось сидеть на повозке, была похожая на мумию старуха, которая, будучи знатоком древних обычаев, почиталась здесь особо. То, что по совместительству она была еще и тещей Игьюгарьюка, разумеется, ничуть не умаляло поклонения ее персоне.
И дня не прошло, как мы, все еще находясь посреди этих странных материковых жителей, почувствовали, что нас разделяет стена. Когда мы задавали им вопросы, внешне они демонстрировали свое доверие и стремились удовлетворить наше любопытство. Вечером я попытался вернуться к своей главной теме и стал объяснять Игьюгарьюку, чья шаманская слава распространилась по всему Баррен-Граундсу, насколько важно мне узнать больше об их мировоззрении, религии и изучить предания. Однако здесь я словно уткнулся лбом в стену. Ответ прозвучал коротко. Он заверил меня, что как человек невежественный он ничего не смыслит в прошлом своего народа, и вдобавок заявил, что люди просто выдумывают, представляя его шаманом. Я понял, что поторопился и до настоящего доверия со стороны Игьюгарьюка еще далеко.
