Хотя считалось, что наиболее священные картины не только изображают предков, но и воплощают их, многие другие наскальные рисунки и не должны были сохраняться. Это были иллюстрированные уроки, они имели такое же значение, как, скажем, классные доски в религиозном колледже. Их содержание было драгоценно, но они сами – нет. Однако сегодня, когда большая часть традиций аборигенов исчезла, все картины стали ценными сами по себе, как артефакты и как древние послания для будущих поколений.
По словам Джорджа Чалупки из его книги о картинах Арнемленда, озаглавленной «Путешествие во времени», есть восемь основных терминов, обозначающих цвета красок: черный, желтый, темно-желтый, красный, который получается путем обжига желтой краски, светло-розовый и блестящий гематитовый красный с фиолетовым оттенком. Затем – цвет, ставший известным в ХХ веке, синий или «синий Рекитта», появившийся у миссионеров в 1920-х годах. Еще есть слово «делек», которое обозначает как «белый», так и «цвет» вообще: лингвистическое понятие, возможно, показывающее, что, хотя красный в этих краях священен, хорошая белая краска – это тоже большая ценность. Ее ценят отчасти потому, что она четко видна как в пещерах, так и на телах, а отчасти из-за того, что ее используют при раскрашивании копий и гробов (однажды вечером я оказалась в лагере аборигенов в Джабиру, в центре Какаду, и попала в дом, где только что умер человек, и его родственники наносили вокруг машины белую краску), при этом лучшая белая краска получается из глины, называемой хантитом: она считается фекалиями Радужной змеи
[44].
Когда я впервые услышала об этом, меня поразила метафора, сама идея, что радужный спектр должен каким-то образом мерцать в небе и на земле и оставлять за собой ослепительно-белый след. Правда была куда прозаичнее. «Вы когда-нибудь видели помет рептилий?» – спросил Алекс Дадли, рейнджер, с которым я однажды вечером обсуждала мифы. «Нет», – призналась я, и мы, взяв фонарик, отправились на поиски помета геккона и вскоре нашли его на стеклянном куполе телефонной будки. Он был похож на маленьких белых слизняков. «Помет питона больше, – сказал рейнджер, изображая рукой фигуру, напоминающую фекалии размером с теннисный мяч. – Теперь представь, что может сделать Радужный змей после хорошей еды».
Несколько дней спустя я была в отчаянии – я вернулась в бюро выдачи разрешений и обнаружила, что мое дело не сдвинулось с места. «Меня пригласил Томпсон», – сказала я. «Откуда мы знаем?» – последовал ответ. Я не знала ни одного телефонного номера Оэнпелли, кроме телефона центра искусств, который не отвечал. Я спросила женщину, может ли она попробовать позвонить еще раз, и отправилась в долгую прогулку, чтобы подумать, что мне делать вместо поездки в Оэнпелли, чтобы узнать больше об этой неуловимой краске. Во время прогулки я столкнулась с гидом, который специализировался на экскурсиях с животными. «Тебе лучше поехать на ферму бизонов, – сказал он. – Пэтси покажет тебе, как используют краски». Вот почему на следующее утро я обнаружила себя подъезжающей к тому, что казалось заброшенной усадьбой в конце длинной дороги со множеством предупреждающих знаков вроде «нарушители будут привлечены к ответственности» и «внимание: электрический забор». Это было странное место: повсюду валялись огромные куски железа – красные и ободранные, как будто в пустыне заржавел контейнеровоз. Я вышла из машины и огляделась. Было тихое утро, воздух подрагивал, подсказывая, что днем будет очень жарко. На земле лежал аккуратно распиленный в нескольких местах буйволиный рог, обнажая кровь и костный мозг, повсюду витал сладкий запах скотобойни и вились мухи.
Как раз в тот момент, когда мне показалось, что там вообще никого нет, из сарая вышли Пэтси и ее муж Дейв. Пэтси родилась в Арнемленде и выросла в традиционной общине; Дэйв же был белым австралийцем, который много лет служил рейнджером и теперь управлял фермой как живой кладовой для местных аборигенов. Когда им нужно было мясо, они приходили и брали его у него. Пэтси была замужем за человеком из Манингриды, прибрежного поселения, расположенного в самом сердце Арнемленда, но после его смерти ее начал преследовать мужчина, который ей не нравился. «Дядя Пэдди велел мне выйти замуж за Дейва, я согласилась».
Пэтси поначалу больше молчала, но потом немного разошлась. Позже она рассказала мне, почему ей было так грустно: в предыдущее воскресенье умер ее младший брат. Ему был тридцать один год, и, как я узнала позже от кого-то в городе, он был одним из последних настоящих бушменов. К тому же он не был пьяницей. В тот субботний вечер он увидел в темноте кошку, а на следующее утро был мертв. «Год назад он поссорился с близким родственником», – сказала Пэтси и вздохнула. Мы помолчали – каждая по-своему, мы обе представили себе мир, в котором присутствуют колдовство и месть. Она согласилась отвести меня в буш, чтобы показать, как искать краски для раскрашивания корзин. Мы проехали несколько километров вдоль электрических ограждений, которые Дейв обещал отключить, и, когда Пэтси выскочила из машины и начала топором выковыривать небольшой кустик, росший рядом с оградой, я только молилась, чтобы он не забыл о своем обещании. «Желтая краска, – объяснила она, – и красная тоже». Я спросила, что она имеет в виду, но Пэтси сказала, что расскажет позже. Она также показала мне, как нашла серую краску, которую получают из зеленых плодов дерева капок (в них находилось что-то вроде серых перистых кишок, которые в старину также применяли для набивки матрасов).
Завтрак состоял из белой сердцевины песчаной пальмы – сочной и горько-сладкой, а в качестве десерта мы ели кустарниковые яблоки и муравьев, сверху красных, а снизу зеленых, содержащих столько витамина С, что на вкус они были невероятно кислыми. Пока я высматривала буйвола (который мог представлять опасность), Пэтси срубила половину деревца, чтобы сделать палку с раздвоенным концом, а затем начала выдергивать ею листья пандануса – пальмы с длинными колючими листьями, торчащими из нее, как густые волосы. Она объяснила, что это сырье для изготовления корзин, и, вернувшись на ферму, мы устроились на площадке из гофрированного железа, где Пэтси показала, как очищать листья, отделяя мягкую нижнюю сторону от твердой верхней. За то время, пока я возилась с одним листом, она очистила пятьдесят, но мы около часа посидели вместе, дружески разговаривая. Ее щенок запутался в листьях. Пэтси шлепнула его, потом обняла и снова шлепнула. Вдруг рядом с нами через тропинку прошел настоящий динозавр. «Это просто Стампи», – пояснила Пэтси, увидев мой встревоженный взгляд. Стампи был гоанной – метровой ящерицей со свирепой мордой, которая четко демонстрировала ее обычное настроение. Свой хвост Стампи потерял в бою.
Пэтси отделила корни желтого куста, который она назвала анжундом, и соскребла с них кожуру. Она нарезала их, разложила в две кастрюли и начала варить вместе с очищенным панданусом. Результаты моих многочисленных тщетных попыток разделить лист пандануса были затем собраны и сожжены на рифленом листе, где мы сидели. «Это красная краска, – сказала Пэтси, добавляя пепел в один из горшков. – А это желтая», – добавила она, указывая на другой. Я поняла, что анжунд имеет характеристики, сходные с кусочками охры, в том смысле, что желтые кусочки могут быть превращены в красные посредством варки, хотя в случае красителей это получалось при помощи добавления какой-то щелочи, например, древесной золы, а не просто нагревания. Она показала мне книгу «Дух Арнемленда» Пенни Твиди, в которой были фотографии мальчика по имени Джазмин, украшенного для церемонии: его лицо было покрыто белой охрой способом, похожим на технику ручной росписи, которую я видела в пещерах. Его тощая грудь была расписана желтыми, белыми и красными полосками охры.
