В прошлый раз Эми Нельсон Напангарди не дали холст, так что сейчас женщина была почти в отчаянии, ведь она собиралась изобразить «Сон колдуна», картину о том, как сделать из куста лекарство. «Вот из такого, – сказала она, указывая на нарисованный кем-то куст сливы, чередующиеся пятнышки в розовых и желтых тонах. – Но мои цвета – не розовые», – решительно добавила она и объяснила, что колдунья во сне использовала только четыре цвета – желтый, красный, белый и коричневый. В то утро я обнаружила, что отчаянно пытаюсь лучше понять картины этих людей, разобраться, что заставляет их рисовать окружающий мир или сказочные истории, научиться ценить их не только за их (часто впечатляющие) цветовые контрасты. Я надеялась, что, возможно, зная то, что не позволено постороннему или, по крайней мере, о чем не принято говорить, я смогу лучше понять их картины. «А почему не розовые?» – спросила я. «Потому что белым покупателям они не нравятся», – ответила женщина.
И это лишь один из курьезов столь необыкновенного художественного движения. Покупатели, похоже, хотят почувствовать «подлинность», но никто точно не знает, что это значит, и даже не понимает, что это вообще должно означать. Тот факт, что картина написана аборигенами, кажется им жизненно важным. Когда в 1997 году выяснилось, что художник-абориген Эдди Берруп на самом деле был восьмидесятидвухлетней белой женщиной по имени Элизабет Дюрак, это вызвало общенациональное возмущение. То, что картина написана аборигеном, который неким образом интуитивно передает свое представление о природе, похоже, делает ее еще более «ценной». Тот факт, что многие «белые покупатели» хотят получить картины, выполненные в естественных цветах земли (охряные цвета, хотя и в акриловом варианте), также говорит о том, что они ищут эту вечно ускользающую подлинность земли и истории, воплощенную на холсте, представленном в художественной галерее или на аукционе. В Алис-Спрингс я посетила галерею, где рекламировались работы художника, «пришедшего из пустыни». Почему-то его работы считались более простодушными, чистыми и непорочными из-за его кочевого образа жизни: покупая его картины, приобретатели начинали чувствовать себя частью мира, который уже исчез. Однако, как я узнала позже от человека, стоявшего у истоков этого художественного движения, на самом деле стили живописи движения «Искусство Центральной пустыни» являются комбинациями узоров аборигенов с красками и образами белых администраторов. И их уже вряд ли возможно разделить.
Глория и Ада Петиарре находились далеко от Утопии – по приглашению художественной галереи они отправились в турне вместе со своими картинами. Но в Центре искусств оставалась их сестра, Маргарет Тернер Петиарре, поэтому я села рядом с ней на пол и изо всех сил постаралась понять, что значит «писать сновидение», а не просто изображение истории. Я задала ей несколько вопросов о том, что означают ее картины. Внезапно она ласково посмотрела на меня: «У тебя ведь есть сад, верно? У тебя в саду должны быть красивые цветы, прекрасные цветы?» Я кивнула, не желая вдаваться в проблемы доступности пространства в Гонконге. «Ну, тогда ты знаешь, это оно и есть, – сказала она. – Цветы». Я почувствовала себя довольно глупо, как если бы указала на пейзаж в европейской художественной галерее и спросила о его смысле, а мне сказали бы, что это просто деревья, вода и холмы, неужели не видно?
Конечно, мой вопрос не был ошибкой. Эти картины, как и блеск охры, которой они поначалу рисовались, неуловимы. Да, речь идет о фактуре, тоне, контрасте и технике, но еще и о кое-чем, что я не смогла до конца понять. Иногда, когда я путешествовала в глубине страны, встречаясь с художниками, торговцами и красильщиками, у меня порой возникало впечатление, что мы говорим вовсе не об искусстве, а об универсальности человеческого духа. А потом это чувство снова исчезало, и разговор шел о долларах и полноприводных машинах.
По пути из Утопии я заехала к Грини и Кэтлин Первис в Баундари Бор, городок, вытянувшийся посреди выжженной солнцем земли за неглубоким озером, примерно в десяти километрах от Утопии. Имя Грини было хорошо известно, но рисовала его жена Кэтлин: она работала, сидя на солнышке на земле в окружении собак, а ее муж дремал в тени ограды из гофрированного железа. У этих двух стариков есть дом, причем довольно большой, но, как объяснила Кэтлин, они редко им пользуются, «потому что там полно собак». Если не слишком холодно, они предпочитают спать на улице на мягких матрасах. Если бы у меня был выбор, я бы делала так же. Мало что является столь же захватывающим, как ночное небо в глубине девственных земель. Эти люди выглядели бедняками, но их работы хорошо продавались, так что они планировали подключить спутниковое телевидение, а на следующий день после нашего знакомства им доставили «Тойоту» – полноприводные автомобили были популярным средством оплаты искусства аборигенов пустыни. Поначалу это были подержанные машины «Дженерал моторз Холденз лимитед» из автосалона в Алис-Спрингс, но теперь это новые «Тойоты» – и во многих отношениях это нормально. В прошлом акт рисования (как боди-арт или рисование на песке) был одним из способов передачи мудрости предков и карт, чтобы другие люди племени могли понять свою землю и знать, что лежит под ней. Кажется правильным, что сегодня акт создания произведений живописи все еще помогает аборигенам восстанавливать их землю, пусть даже они перемещаются по ней на автомобиле.
Я видела, как движение «Живопись Центральной пустыни» не только изменило жизнь многих людей, но и создало язык, с помощью которого чужаки могли попытаться понять некоторые аспекты культуры аборигенов. Оно также помогло сохранить некоторые традиционные истории и сны в памяти людей. Меня крайне заинтриговал рассказ, который я слышала снова и снова, о том, как в начале 1970-х годов зародилось это движение, начавшееся с подарка – красок.
Как были отобраны краски
Когда Джеффри Бардон отправился в поселение Папунья в 1971 году в качестве учителя рисования, став впоследствии учителем обществознания, он был молодым человеком, полным идей и идеалов. «Мечтатель в синем фургоне “Фольксваген Комби”», – так он описал себя. Когда Бардон покинул это поселение восемнадцать месяцев спустя, он был в некотором роде сломленным человеком, но за это короткое время он помог основать, возможно, одно из самых удивительных художественных течений ХХ века.
Я связалась с ним и полетела в маленький городок к северу от Сиднея, где Бардон живет сейчас с женой и двумя сыновьями. Он забрал меня из аэропорта на своем фургоне «Фольксваген Комби» – автомобиле, в который можно просто сесть и поехать куда захочешь, с шикарным матрасом на заднем сиденье. Я заметила, что он все еще ездит на той же машине, на которой ездил много лет назад. Он сказал мне, что это драгоценное сокровище – напоминание о тех днях, когда все еще не пошло наперекосяк.
Добравшись до дома, мы сели на веранде, выходившей в сад, полный камеденосных деревьев и цветов, и разговаривали часами. Иногда Джеффри было непросто говорить, и тогда мы останавливались и переключались на другую тему. Конечно, мне хотелось узнать побольше о живописи, но сначала он рассказал мне о Папунье. «Это был ад на земле», – сказал он. Ужасное поселение, которое всего за один год потеряло половину населения из-за болезней, так называемая «община», в которую входило пять племенных групп, говоривших по крайней мере на пяти языках, пытавшихся сосуществовать и найти новую цель в жизни, когда все, что они знали и умели, было им запрещено. Казалось, вместе с землей у этих людей отняли все краски жизни, и все, что им осталось, – это отупение и депрессия. Ими управляли высокомерные белые чиновники, большинство из которых, по словам Бардона, не заботились о своих подопечных. «Некоторые из местных уже десяток лет не разговаривали с белокожими», – сказал он. А что касается примерно тысячи четырехсот аборигенов, постоянно проживавших в Папунье, то «они становились все нелюдимее, замкнулись в себе, и их становилось все меньше, – вспоминал он. – У этих людей не было таких лидеров, которых понимали бы все остальные, поэтому они не были должным образом представлены». Но он был учителем, голова которого была полна идеалов, и он был намерен бросить вызов системе. Хотя Бардон знал, что многие дети ходят в школу только за горячей едой, он старался учить их как можно лучше.
