Я с удивлением отметила, что, хотя сам Монгхир был достаточно уютным и располагающим городом, в остальной части этого округа наблюдалось много примеров физических уродств, число которых этот британский офицер находил угрожающим. Он с ужасом, который сквозил даже в его официальном докладе начальству, писал о соседнем городе – Шайкпуре: он «примечателен большим количеством людей, у которых был только один глаз и деформированные носы – последствия сифилиса. Этот город состоит из одной длинной узкой улицы с отвратительно грязными, полуразвалившимися домами, население грязное, торговля еле теплится – зерно и сахар вывозятся к Гангу, а к востоку от города находится опиумный склад».
Статистические данные в отчете Шервилла сопровождаются картой, на которой Монгхир и мерзкий Шайкпур окрашены в розовый цвет, но область Булла по другую сторону священной реки Ганг – в желтый, который до сих пор еще сияет. Мне нравится думать, что она была окрашена индийской желтой акварелью, хотя, когда я понюхала карту, улучив момент, когда другие посетители библиотеки не видели, что я делаю, то не обнаружила даже слабого запаха аммиака, не выветрившегося за сто пятьдесят лет. Независимо от того, наносилась ли индийская желтая краска на эту карту или нет, известно, что эту краску почти наверняка можно было найти у многих геодезистов и картографов, посетивших колонии в последующие годы. Отчет капитана Шервилла обо всех отраслях промышленности этого района был чрезвычайно подробен, он даже описал таинственный и непонятный минерал, найденный на небольшом холме к западу от станции Гья, «используемый для окрашивания одежды в оранжевый цвет, а также для покрытия щебнем дорог на станции. Этот минерал бывает оранжевого, фиолетового, светло-красного или желтого цвета». Поэтому удивительно, что он даже не упомянул о пиури.
Монгхир – это место, не упоминаемое ни в одном из известных мне путеводителей, поэтому у меня не было никакой информации относительно того, где я могла бы остановиться. Я сказала таксисту, что хочу поехать в отель, но он отвез меня в ашрам, убеждая меня, что именно таково было мое желание. Послушники, одетые в оранжевые, желтые и белые одеяния, спокойно прогуливались по пустым улицам – разительный контраст с шумным хаосом расположенных всего в нескольких километрах отсюда городских районов. Я чувствовала, что это место мне не подходит. Я читала в брошюре, что белые одежды носят неопытные новички, соискатели носили желтые, а учителя – «геру». «Можно задать смешной вопрос?» – спросила я худощавого молодого человека с белыми полосками на лбу, дежурившего в конторе. «Вы можете задать забавный вопрос, я дам ясный ответ», – сказал он. «Что такое „геру”?» – «Оранжевая одежда, – сказал он, указывая на свою одежду, которая позволяла ему причислить себя к высшей категории бихарских йогов. – Она символизирует внутреннее сияние». – «А что символизирует желтый цвет?» – «Желтый – это свет в природе. Он призывает и искушает душу так же, как черный защищает душу». Я кивнула и поблагодарила его, но он решил сказать мне еще кое-что. «Видишь ли, дело в том, что желтый цвет следует очистить». Дружелюбный менеджер бихарского банка, только что закончивший обучение, подвез меня и мои вещи в город на своем скутере. «Тебе нужно сходить к старейшему художнику Монгхира, – сказал он, когда я, перекрывая шум мотора, объяснила цель своего приезда. – Если хоть кому-то известно об этой краске, то Чаку Пандит на Мангал-базаре должен знать». Поэтому на следующий день я пересекла железнодорожные пути и отправилась на Мангал-базар. Монгхир – простой город, он очень напоминал мне ту Индию, которую я впервые увидела восемнадцать лет назад.
Все старенькое и захудалое, дома, которые когда-то, вероятно, были дворцами, теперь спрятаны за запертыми на висячие замки воротами, разрушаются виноградными лозами и плесенью. Оружейные магазины исчезли, зато появилось множество скобяных лавок, торгующих «ножами и вилками низкого качества», о которых капитан Шервилл писал еще полтора века назад. Проблема сифилиса, очевидно, тоже никуда не делась: на каждом углу были написаны от руки предложения о проверке на венерические заболевания, а также реклама операций по излечению геморроя, проводимых «без анестезии».
Казалось, что повсюду люди, увидев меня, очень удивляются: они явно не привыкли к гостям. «Мангал-базар?» – спросила я, и все последовали за мной. «Идите вдоль улицы, а затем поверните налево», – сказал старик, показав рукой направо. «Вы имеете в виду направо?» – спросила я. «Да, – сказал он, – налево». В конце концов выяснилось, что ни тот, ни другой поворот не был правильным, но все же мне удалось найти Чаку Пандита, человека с почти слепыми голубыми глазами, жившего в голубом доме с круглыми колоннами. Его сын организовал что-то вроде спонтанной конференции, причем только мы трое сидели на деревянных стульях. Один человек пошел за холодным напитком, другого позвали, чтобы он сел на пол и обмахивал меня опахалом, когда увидели, что пот стекает по моему носу и капает на мои заметки. «Есть много видов пиури, – осторожно сказал друг художника. – Какой из них вас интересует?» Я снова почувствовала оптимизм – я явно была на пути к важному открытию. В конце концов, господин Мухарья утверждал, что существует два вида пиури – минеральный, «импортированный из Лондона», и животный, ради которого я и приехала. «Любой», – беззаботно ответила я, и мальчика отослали с подробными инструкциями на хинди. Я попыталась объяснить, что это желтый цвет Кришны, тот, которым его одежда всегда окрашивается на акварелях, или по крайней мере тот, которым окрашены его одеяния, кода они не оранжевые. Мне с грустью объяснили, что Кришна был голубым, и напрасно было возражать, что я это знаю.
Чаку Пандит принес очень темную картину с изображением оленя, похожего на «Монарха Глена». От сырости холст вздулся и стал неровным. Другие его картины были довольно безвкусными идеализированными пейзажами. Мальчик вернулся с коробкой масляных красок, изготовленных в Бомбее. «Я никогда раньше не слышал о вашей индийской желтой краске. Но зачем использовать коровью мочу, когда у нас есть эти хорошие краски?» – рассуждал Чаку Пандит. Мне пришлось признать его правоту и, поблагодарив его за потраченное время, его сына – за колу, а человека, сидевшего на полу с опахалом, – за прохладу, я вышла на улицу и подозвала велорикшу. На сиденье был написан рекламный слоган: «Удовольствие для влюбленных». «Мирзапур, пожалуйста», – сказала я. И мы отправились за город.
Я думала о господине Мухарья, который шел по той же дороге сто двадцать лет назад. «Что он искал?» – прикидывала я. Может быть, он просто хотел найти краску, сделанную пастухами, или у него был другой интерес? Мой предшественник, вероятно, знал, что пиури был изобретен персами в конце XVI века и в основном использовался для написания миниатюр, сначала художниками моголов, а затем индусами и джайнскими художниками. Было странно, что джайны – вегетарианцы и категорические противники причинения страданий животным – писали картины этой краской, имевшей явно жестокое происхождение. «Мирзапур!» – объявил мой водитель и остановился. Мне показалось, что мы даже не двигались: это был такой же участок дороги, как и все остальные. На мгновение я обрадовалась, увидев похожее на быка существо, писающее на соседнем лугу, но потом поняла, что это буйвол.
Рядом располагался маленький чайный киоск, поэтому я решила сделать то, что обычно делаю, когда надеюсь на приключение. Сесть, выпить – в данном случае чаю – и ожидать, когда приключение само меня найдет. Я подошла к киоску, и какой-то мужчина освободил мне место на краю колодца. Я надеялась, что вода для чая взята откуда-то еще, так как на поверхности воды в этом колодце плавала шапка пены. Обычно в такой ситуации кто-то спрашивает по-английски: «Что вы тут делаете?», что и приводит к цели моих поисков, но на этот раз не произошло ничего подобного. Никто не говорил по-английски. Я злилась, потому что молодой человек, которого накануне вечером я наняла в качестве переводчика, утром так и не явился.
