Владелец ларька явно был популярен у местного населения. Он вскакивал, чтобы поставить молоко, а затем снова садился на корточки на своем деревянном насесте, продолжая разговор или протягивая печенье молчаливому ребенку. Я допивала вторую чашку, когда заметила его босые ноги и с удивлением поняла, что у этого атлетически сложенного мужчины был самый тяжелый случай слоновости, который я когда-либо видела у кого-то, кто не был нищим. Я спросила его, знает ли он что-либо о пиури, но он только мило рассмеялся и спросил, знаю ли я хинди. Я допила чай и, гадая, что, черт возьми, я буду делать без переводчика, расспрашивая о поистине глупой и неправдоподобной истории о коровьей моче, встала, пересекла главную дорогу и пошла по тропинке. И тут-то события и начали развиваться.
Навстречу мне шли два мальчика, наверное, они возвращались из школы. «Что ты делаешь?» – спросили они. «Ищу гвалу», – ответила я, употребив слово «молочник», которое узнала из письма господина Мухарьи. Он писал, что единственными людьми, возможно, во всем мире и, конечно, в Индии, которые делали пиури в его время, были члены одной секты гвал в Мирзапуре. «Мой отец – гвала», – радостно сообщил один из мальчиков и указал на свой дом, в который упиралась тропинка. В сарае стояли три коровы, еще одна опустила голову к корыту. Они выглядели сытыми, отец мальчика показался мне достаточно дружелюбным. Я начала рисовать в блокноте. «Буйвол?» – спросили они, когда я нарисовала нечто, что, по моему убеждению, было типичной коровой. «Нет, корова», – твердо сказала я и изобразила нечто, что, как я надеялась, должно было выглядеть как вымя, но слишком поздно поняла, что рисунок получился довольно двусмысленным и мог напоминать иной половой признак. К этому времени вся семья уже была в сборе, и каждый стремился внести свой вклад в критическое осмысление моего творения. «Хвост!» – с энтузиазмом потребовал отец, поэтому я добавила хвост, и он одобрительно кивнул, забыв о моем фиаско с выменем. Манго нарисовать было легко, потом я изобразила листья манго, а потом… Ну, в тот первый раз я не сумела как следует набраться смелости. Я вытащила маленькое ведерко, в котором могло находиться все что угодно, а затем показала на стены соседнего дома, которые как раз были окрашены в желтый цвет. Сын попытался донести до старших мою мысль, но никто из них не слышал о какой-либо связи между коровами и желтыми стенами.
«Идем, идем!» – закричали мальчишки, которым не терпелось показать меня всей деревне, так что мы двинулись по тропинке, а мальчишка энергично распевал: «Где гвала?»
Мирзапур – не особо богатый город, но его нельзя назвать и ужасающе бедным: люди жили в простых домах, к которым вели чисто подметенные дорожки, вокруг простирались ухоженные поля. Пока мы шли, к нам присоединялись люди, из соседнего дома кто-то принес мне стул, и меня попросили снова рассказать историю о пиури. Я как раз дошла до манговых листьев, толпа разрослась до сотни человек, как вдруг наступила непонятная тишина, и я увидела, что к нам приближается очень обаятельный, заразительно улыбающийся молодой человек. Он ехал на трехколесном велосипеде, переделанном в инвалидное кресло. Его колени были прикреплены к креслу маленькими металлическими щитками, он катил велосипед руками, а его двое друзей помогали ему. Вот еще один красивый молодой инвалид из Мирзапура. Он представился как Раджив Кумат, было очевидно, что люди прислушиваются к нему. Итак, мне снова пришлось излагать историю про коров и листья манго, но теперь мне было проще, потому что я знала слово на хинди, означающее лист. А затем наступил момент истины. Корова плюс лист манго плюс… Я вытащила ведро, затем изобразила, что присела на корточки, и издала звук «ш-ш-ш». «Дудх?» – спросил один из мальчиков, употребив слово, обозначающее молоко. «Э-э… нет», – сказала я и с большим энтузиазмом произнесла свое «ш-ш-ш». Недоверчивые взгляды метались между бабушками в сари и молодыми женщинами с младенцами на руках. Даже маленькие мальчишки Мирзапура не могли поверить, что улыбающаяся незнакомка может так неприлично себя вести. Затем в тишине раздался взрыв звонкого смеха. Раджив Кумат весело захохотал, и вслед за ним захохотала вся деревня.
Корова или буйвол?
«Итак, – резюмировал он, – в 1900 году (он указал на дату, которую я записала в блокноте) люди делали желтую краску из этого плюс этого плюс этого?» – он указал на фотографии. «Да», – ответила я. «Где?» – спросил он. «Здесь, в Мирзапуре». Он спросил, где еще это делали. «Только в Мирзапуре и больше нигде в Индии», – сказала я, и мы захлебнулись смехом от абсолютной нелепости всего этого. «Краска называется монгир-пиури, – добавила я, – ее перевозили из Мирзапура в Монгир, а затем из Калькутты в Англию». К этому времени у нас обоих текли слезы от смеха. Раджив обратился к толпе, но даже старики не кивнули, показывая, что не помнят ничего подобного. Если пиури когда-либо и делали в Монгире, то к XXI веку об этом уже никто ничего не помнил.
За несколько месяцев до этих событий я связалась с Брайаном Лисусом, мастером из Южной Африки, занимавшимся созданием скрипок, который в порядке эксперимента решил использовать индийскую желтую краску в качестве лака. Он посоветовался с ветеринаром, который порекомендовал давать коровам листья манго в качестве одного из двух ежедневных приемов пищи, что он и делал в течение двух недель, «после чего несколько раз стоял позади коровы, чтобы собрать „сокровище» в ведро”
[145]. Затем он выполнял инструкции, полученные из Национальной галереи в Лондоне, поясняющие, как кипятить мочу в течение нескольких часов: по его словам, этот процесс заставил разбежаться всех посетителей. Однако цвет получился не такой интенсивный, и Брайан предположил, что для достаточного количества красителя в моче необходимо скармливать коровам большее количество листьев манго; однако он не хотел повредить их пищеварительную систему, поэтому отказался от этой идеи. Его рассказ о столь необычной «охоте за сокровищами» заставил меня еще раз перечитать письмо от 1883 года в той части, которую никогда не повторяли при перепечатывании в других источниках. Причина этого была, несомненно, весьма деликатной. Все получается, если вы проводите эксперимент с коровами всего две недели и можете постоять с ведром, не теряя чувства юмора, но как это делали гвалы в то время? Господин Мухарья четко описал процесс: «Коров, накормленных листьями манго, заставляют мочиться три или четыре раза в день, слегка растирая соответствующий орган рукой. Коровы настолько привыкли к этому процессу, что потеряли способность мочиться самостоятельно». Мне показалось крайне подозрительным, что процесс избавления от жидкости в организме может происходить по требованию, как доение.
Мне захотелось хотя бы взглянуть на коров. «Да, конечно, – сказал Раджив. – И тебе надо увидеть манговый сад». Манговый сад? Конечно! Я вдруг поняла, что где-то поблизости должен быть фруктовый сад. В отчете об обследовании этого района, датированном 1905–1912 годами, П. У. Мерфи сообщил о большом количестве превосходного опиума (слегка поврежденного бурей) и нескольких довольно уродливых деревьях манго. «Местное манго нехорошо, а в районе Джамуи оно вообще выродилось в маленький твердый и чрезвычайно кислый плод», – писал он. Он также пересчитал всех взрослых коров (130 799) и буйволов (45 164) в округе, но ничего не сообщил об индийской желтой краске. Он заметил, что «коровы, быки и буйволы в этом районе гораздо меньше размером и менее упитанные, чем в других регионах», но включил всех в свой отчет, ни слова не сказав о некотором количестве животных, чей пищеварительный тракт был поврежден неправильным питанием.
