Самым популярным фильмом в этом не имеющем выхода к морю месте был «Титаник»: кабульцы даже прозвали рынок «Базаром Титаника», потому что чувствовали, что весь город погружается в глубину. «Хотел бы я побывать на “Титанике”», – сказал однажды один из местных сотрудников ООН. «Но он затонул!» – в ужасе воскликнули мы. «Да, но там были спасательные шлюпки. А у нас нет спасательных шлюпок», – ответил он с типичным для его соотечественников мрачным юмором. Никто не мог предположить, что через полтора года появятся какие-то «спасательные шлюпки» в виде бомб из США и Великобритании и освободят «Титаник-Кабул», хотя и дорогой ценой.
Любопытно, что в английском языке слово «голубой» (blue) обозначает также нечто депрессивное и трансцендентное, а также что это не только самый священный тон, но и цвет порнографии
[194]. Возможно, это происходит потому, что голубой бледнеет, удаляясь, – художники используют его для создания пространства в своих картинах, а телевидение применяет его как фон, на который можно накладывать другие кадры, поэтому голубой цвет олицетворяет собой место вне нормальной жизни, за пределами не только морей, но и самого горизонта
[195]. Фантазия, депрессия и Бог, как и голубой цвет, находятся в самых таинственных уголках нашего сознания. До XVIII века это слово писалось как blew («перемещенный дуновением»), и мне порой кажется, что оно связано с экваториальной зоной штилей – областями между тропиками Рака и Козерога, где морякам иногда приходилось неделями ждать, когда подует ветер и они смогут возобновить свое путешествие. Мысленно возвращаясь в Кабул тех дней, я думаю о простых людях, которых встретила там, ожидающих тихо, но мятежно, что наконец что-то произойдет.
В витринах магазинов на Чикен-стрит мы нашли множество образцов ляпис-лазури, некоторые из которых весили по полкило или даже больше. Когда-то это был один из самых оживленных антикварных базаров Центральной Азии; даже в 1970-е годы он был известен среди путешественников как место, где можно было купить ковры из Узбекистана, бирюзовое стекло из Герата и другие сокровища со всего континента. Когда мы пришли, там было тихо, хотя большинство магазинов уже были открыты. Я купила грубый синий камень у человека, в витрине у которого пылилось много кусков лазурита. «Сколько это стоит?» – спросила я. «Да ничего не стоит, – он пожал плечами. – Мне просто нужны деньги, мои запасы не имеют для меня никакой ценности». Я заплатила ему справедливую цену, и он дал мне еще один кусок бесплатно.
Было странно получить такой камень бесплатно, когда причина моих поисков заключалась в том, что когда-то это был самый ценный материал для изготовления красок в мире – и в некотором смысле таким и остается. Как и Микеланджело, художники Европы эпохи Возрождения должны были ждать, пока их покровители предоставят им ультрамарин. Они не могли позволить себе купить камень за свои деньги. Дюрер в 1508 году написал яростное письмо из Нюрнберга, жалуясь, что на сто флоринов можно купить не больше фунта ультрамарина. Сегодня краска, сделанная из афганских камней по рецепту эпохи Ренессанса, стоит две тысячи пятьсот фунтов стерлингов за то же количество
[196].
Чтобы закончить свою картину, Микеланджело, если бы захотел, мог использовать более дешевый голубой минерал под названием азурит. Он ведь использовал его, чтобы нарисовать странное коричневое платье Марии Магдалины. Азурит иногда называли «цитрамарином», указывая, что он пришел с этой стороны моря, и к Микеланджело, вероятно, он поступил из Германии. Но азурит – побочный продукт медных рудников, это родственник малахита, поэтому он, естественно, склоняется к зеленой стороне спектра, тогда как ультрамарин склоняется к фиолетовой его стороне. Разницу можно почувствовать в том, как художники использовали обе краски: ультрамарин – для того, чтобы придать высоту небу, а азурит – чтобы придать глубину морям. Более дешевый пигмент был также гораздо менее устойчивым: одеяние Марии Магдалины в «Положении во гроб»
[197] не должно было быть такого неуловимого оливкового оттенка; оно просто выцвело – от цвета моря до цвета водорослей.
Сейчас мне это кажется наивным, но я была удивлена, когда впервые увидела кусок необработанного лазурита и рассмотрела, насколько сочный его синий цвет. До этого я видела только отполированные камни, да и то не самые лучшие, и они всегда казались мне довольно тусклыми. Другим сюрпризом были искры. Весь лазурит содержит вкрапления железного пирита – «золота дураков», – и это делает лучшие камни похожими на небесный свод. Неудивительно, что некоторые люди считают лазурит святым – это изображение вселенной в камне, так что, взглянув на него, я вспомнила не картину Микеланджело, а другое, более поразительное полотно, которое находится в соседнем с «Положением во гроб» зале.
Это «Вакх и Ариадна», написанные венецианским художником Тицианом в 1523 году. Я люблю эту картину отчасти за цвета, которые заставляют вспоминать шкатулку с драгоценными камнями, а не коробку с красками, но в основном за то, что она – изображение чистой похоти, которое всегда заставляет меня улыбаться. На полотне изображен бог Вакх, возвращающийся из Индии с пьяной свитой; позади него его толстый наставник Силен. Он развалился на осле, а некто из распутной команды размахивает остатками существа, которое только что съел на обед. Вдруг полуобнаженный бог видит Ариадну, скорбящую о том, что ее никчемный дружок Тесей уплыл от нее вдаль. Одним похотливым движением Вакх бросается к ней, а она полуоборачивается, увидев, как меняется ее судьба. «Забудь об этом негодяе, – восклицает Вакх. – Я здесь, и я подарю тебе весь мир: и небо, и звезды на нем».
На небо нанесен тончайший слой ультрамарина, а в левом верхнем углу изображено созвездие из семи звезд. Этот кусочек картины лишен перспективы; он почти как натюрморт из диснеевского мультфильма, и мне нравится думать, что это не потому, что реставраторы слишком сильно протерли холст, а потому, что Тициан хотел показать небо как фантазию, мираж того, что могла бы иметь Ариадна, если бы последовала за страстью туда, куда та ее вела. В 1968 году, когда картина была восстановлена, изменившийся цвет неба вызвал бурю эмоций, гораздо более свирепую, чем любой лауреат премии Тернера в области современного искусства. Широкой публике этот вид неба не понравился. Зрители сочли его слишком ярким, отдавая предпочтение темно-зеленым и коричневым оттенкам полинявшего лака. Они утверждали, что Тициан был человеком со вкусом: он никогда не смог бы выбрать столь ярко мерцающий голубой цвет.
