До самого утра я простояла у окна в ожидании первых лучей зари.
* * *
Передо мной стоял «Ямаха 465 Y2» 1981 года, оранжевый с синим сиденьем, ремнями и стойками для багажа, дополнительными топливными баками, новыми внедорожными шинами и без фар. Какой-то американец проехал на нём из Южной Калифорнии до Санто-Исодоро – эдакий поход на колёсах по Южной Америке. Так пылко мне рассказывал о мотоцикле продавец: высокий мужчина со щетиной, глубоко посаженными глазами, причёской, которую я про себя называла «в стиле Flock of Seagulls»
[14] и бейджем с фамилией «ДЮКЕ».
– Вы умеете ездить? – спросил он, переминаясь с ноги на ногу – то ли от боли, то ли от переизбытка энергии. – Он великоват для девушки ваших размеров.
– Я ездила на таком, когда… – я заговорила, но замолчала и подумала. – Давным-давно. Придётся вспомнить старое.
– Может, попробуете эту «хонду»? Или «сузуки»? Они поменьше, вы с ними легко управитесь.
– Нет, – сказала я. На таком мотоцикле меня научила ездить Марсия – прямо тут, в Буэнос-Айресе, когда я училась в аспирантуре. Я подумала, что могу всё бросить – пойти на берег, швырнуть фото «Opusculus Noctis» в море, поехать на этом мотоцикле, разыскать Марсию и уехать с ней на север или на юг – деньги-то у меня были. Только не на запад. Только не в Махеру.
– Этот, – сказала я.
После краткого испытания мы договорились. Я лишилась почти половины всех денег (а это совсем немало), но в конце концов продавец приложил к мотоциклу футуристический аэродинамический чёрный шлем, полностью закрывающий лицо, две лишних канистры с бензином для поездки через границу, очень прочные перчатки и чёрные сапоги до колена, которые некогда носил четырнадцатилетний профессиональный спортсмен-мотоциклист, пока не вырос из этой обуви в пубертате. В Буэнос-Айресе стояла прохлада, а на дороге, где мне в лицо будет бить ветер, станет ещё холоднее. Натянув перчатки и застегнув кожаную куртку до горла, я оседлала машину. Ощутив мотоцикл под собой, а тонированный шлем – на голове, я в полной мере осознала, что делаю. Можно прожить жизнь, не задумываясь над принятием решений – просто идти по тропе, не замечая всех развилок, которые привели тебя в настоящий момент.
Но мне предстояло выбрать тропу совершенно сознательно.
Она вела туда, где я одновременно жаждала и страшилась оказаться.
Но я приехала за Авенданьо.
Заведя машину, я влилась в поток транспорта.
И поехала по извилистым городским улицам, словно чернильный росчерк, скользя то меж творений Клориндо Тесты, то по грубым чертежам испанских гражданских инженеров. Машина напоминала мне о переключении передач, о газе и тормозе, а я летела мимо изящных, воздушных фасадов гранитных зданий, мимо парков и садов, окрашенных осенью в яркие цвета, по длинным площадям и невероятно широким бульварам, пока мотоцикл не перестал буксовать с каждым переключением передач. Он плавно ехал подо мной.
Буэнос-Айрес длился бесконечно, одно здание накладывалось на другое, и чем дольше я ехала, тем более нищими и отчаявшимися эти здания оказывались, тем больше беспорядка меня окружало. Появились трущобы и многоквартирные муравейники, пёстро окрашенные, невзирая на нищету своих обитателей; между балконами тянулись верёвки, где сохло бельё. Транспорт пролетал совсем рядом с тротуарами, где местные влачили большую часть своего существования, но полные женщины в ситцевых платьях сидели на тротуарах, качали на коленях младенцев и не обращали внимания на машины. Дети постарше обретались в замусоренных подъездах или бегали на грязных пустырях – пинали мячи, курили, дрались, ругались матом. Мимо меня проносилась нищета во всём своём суетном, оборванном блеске.
Город и залив остались далеко позади, Рио-де-ла-Плата стала лишь забытым воспоминанием.
На северо-запад, через сельскохозяйственные угодья, всё такие же пышные, плодородные и зелёные благодаря Рио-Парана. Комбайны работали в поле бок о бок с мулами и коренастыми аргентинскими пони; колосилась золотистая пшеница, зеленел хлопок, маслоперерабатывающие заводы возвышались посреди ослепительных подсолнухов, густой сахарный тростник рос в грязной речной воде. Мимо проносились города, лишённые чётких границ, а солнце обгоняло меня, опускаясь на западе. В Кампане за мной погнался провинциальный офицер в своём полицейском автомобиле, одиноким синим пузырьком прыгавшим позади меня. Я дала взятку, даже не сняв шлем, и поехала дальше. Фар на мотоцикле не было, и, когда по небу расплылись оранжево-розовые сумерки, я остановилась и провела ночь в ветхом, но живописном мотеле в городке Каньяда-де-Гомес. Безопасного места для мотоцикла в мотеле не было, и, подождав, пока все отвернутся, мне удалось втиснуть его в дверь номера, где он и остался, не переставая работать, нагреваться и заполнять воздух выхлопами четырёх цилиндров. Я поужинала в местном кафе, а всё моё тело – икры, бёдра, руки и задница – продолжали едва заметно вибрировать. Гости странно на меня смотрели, и я быстро удалилась в номер.
Зазвонил телефон. Я не ответила, и он продолжал звонить в тишине номера, пока я разглядывала одну из фотографий – «La dulce bruma del dolor», «Сладостные миазмы боли». При первой встрече с Оком Клив читал Авенданьо вслух его же перевод этого отрывка – значит, текст был для него важен. Если бы я подняла трубку, заговорил бы в ней кто-то? Может, Авенданьо? А может, кто-то другой? Говорящий по-испански, как прекрасно образованный человек?
На рассвете я выкатила свою «Ямаху» задом наперёд в синий утренний полумрак и уехала, чувствуя, будто позади меня вот-вот лопнет под огромным давлением некий резервуар. Я не могла ни на чём сосредоточиться, в голове теснились вопросы и страх, не имеющий смысла. Не желая тратить свой запасной бензин в дороге, я стала заправляться тут и заметила, как мимо мотеля очень медленно едет фургон, похожий на тот, что я видела в дороге вчера. Возможно, моя паранойя была чрезмерна: Каньяда-де-Гомес – фермерский городок вдали от шума и толп Буэнос-Айреса и Кордобы. Бордовый фургон без табличек здесь – не причина для подозрений.
Но…
Я была недовольна и пустилась по просёлочным тропам и грязным улочкам, то и дело сворачивая туда и сюда, пока наконец не помчалась на всех парах по дорогам, обрамлённым оросительными каналами и заляпанным грязью. Если кто-то из горожан меня заметил, то не увидел ничего, кроме плюмажа из пыли, гребня из грязной воды, да услышал гудение, затихающее вдали.
Сжимая бёдрами «Ямаху», благодаря шлему я ощущала себя словно в коконе из монотонного гудения: как будто белый шум обрёл форму вокруг меня, превратившись в след, в вибрацию вселенной, в квантовую волну, сопредельную с границами моего восприятия и движения мотоцикла вперёд. Я словно чувствовала то, что Авенданьо называл миазмами – точнее, нечто им противоположное: стремление мира навстречу совершенству, навстречу самоисцелению. Инерцию ликования.
Или дело было просто в радости от исправно работающей машины и движения. Странствия.
