* * *
На следующий день я оказалась у границы, охраняемой солдатами, наблюдавшими из маленькой хижины за голой дорогой – машин не было. Ветер, непрерывно обивавший многомиллионные горные вершины, сгладил края перевала; высокие солёные равнины разлетелись на каменные осколки, будто эоны назад, когда тут не росло ни деревьев, ни лишайников, ничего живого, сюда упал метеорит. Горный перевал был отмечен простым зелёным знаком над шоссе с надписью «paso de mazabrón limite internacional» и количеством миль до следующего города.
Свернув с дороги, чтобы солдаты меня не видели, я поехала по каменистой осыпи со скоростью восемьдесят километров в час – что небезопасно на постоянно шевелящихся камнях – и въехала в Махеру незамеченной, выскочив на дорогу, когда пограничники в своей крошечной лачуге остались далеко позади. Я вернулась домой, но не испытывала ни потрясения, ни предвкушения, и меня не встречали дряхлые старики, как у Гомера. Я ехала всё по такой же голой земле, разве что оказалась ближе к координатам с клочка бумаги, под которыми стояло имя Алехандры.
Каждый изгнанник мечтает вернуться домой – такова природа нашей утраты. Каждый рассказ требует концовки, где всё исправится, зло будет побеждено, а если нет, то хотя бы восстановится статус-кво. Я столько лет мечтала вернуться, мечтала, что семья – то, что от неё останется, или что я смогу найти – встретит меня вином и радостными воспоминаниями, смешанными с горечью. После государственного переворота собирать семьи в Махере – всё равно что заново собирать разбитое стекло: осколков всегда меньше, чем должно быть.
Но теперь, чтобы обрадоваться, мне достаточно было найти Авенданьо – доброго и безумного старика-поэта, который называл Неруду отцом всех нас. Неруда сейчас казался мне чужим и далёким – всего лишь очередной мелкий поэт, погибший от рук диктатора очередной банановой республики. Я не считала Авенданьо поэтом – я видела в нём человека, полного прекрасных противоречий, который, если не исцелил частично мою тоску по матери и отцу, то хотя бы сделал её выносимой.
Было далеко за полдень, когда я оказалась возле Арриате – города, ближе всего стоявшего к координатам Алехандры. Он представлял собой скудное скопление каменных зданий возле перекрёстка с одним рынком и одной церковью. До тех пор я не замечала правительственных машин Махеры – полицейских или армейских – даже у границы, здесь же возле церкви сгрудились зелёные джипы и грузовики, хотя я не видела возле них солдат. Я помчалась сквозь город так быстро, как только могла, останавливаясь за пару километров от машин, чтобы вынуть из кожаной куртки атлас, поднять забрало шлема и найти широту и долготу. Впрочем, точно определить их не получалось, так как в атласе ни на одной оси не было минут – придётся угадывать.
Я поехала по дороге в сторону своей догадки; несколько секунд – и просёлочная дорога, покрытая выбоинами, увела меня с большой дороги вниз по склону, потом по неровной каменистой осыпи. Вдали над землёй возвышался красный холм, напоминавший рожок или сахарную голову. При спуске и последующем подъёме мотоцикл оставил за собой длинный шлейф из пыли, и моё сердцебиение ускорилось: любой, кто смотрел в эту сторону, даже за многие мили увидел бы, что я тут еду.
«Сахарная голова» становилась всё больше – теперь она поднималась над неровной землёй на двести метров. Оказавшись у подножья, я остановилась, слезла с мотоцикла, оглянулась на свои следы, проверяя, нет ли хвоста, сняла рюкзак и прислонила его к передней шине своей «Ямахи». Солнце стояло на западе, между ним и вершинами гор было расстояние в несколько пальцев, и я ничего не видела.
Я обошла холм – ни следов, ни признаков жизни, никакой растительности, только подвижные осколки камня. Я порадовалась, что на мне перчатки и тяжёлые ботинки – тут было холодно. Шлем я не стала снимать, чтобы завихрения соли не задели своими острыми щупальцами моё лицо и глаза.
Я кружила вдоль «сахарной головы» и вдруг остановилась – в земле было какое-то возвышение, и из него выглядывало что-то голубое, выделяясь на фоне каменной осыпи вокруг. Как будто там выкопали яму, а потом снова засыпали, оставив топорщащуюся неровность.
Я подошла и увидела клочок ткани, некогда ярко-голубой, но теперь поблекшей под воздействием стихий. Я с трудом вырвала его из земли, которая не хотела расставаться с лоскутом, и увидела, что это обрывок платья. Принялась раскидывать камни ногами, обыскивая холмик. Длинные тени вытягивались, точно пальцы, с упрёком указывающие на восток, и дневной свет начал тускнеть. Я заметила блеск металла – браслет. Браслет с множеством подвесок-амулетов – римский солдатик с трубой, птичка, сердечко, ботиночек, младенец, рыбка, лодочка с парусом – подходящий маленькой девочке.
Упав на колени, я принялась копаться руками в перчатках в твёрдой каменистой земле, слово могла что-то найти под самой её поверхностью. Не найдя ничего, я принялась кружить около холмика, точно кот – точно Томас, – но полностью лишённая кошачьего равнодушия. Тут мой взгляд привлёк блеск – но не на земле. Вдали, за солёной равниной, у дороги был свет – на обочине что-то остановилось.
Бордовый фургон.
Рядом с ним стояли два маленьких человечка. Один радушно махал рукой.
Я сунула браслет в карман, а кусок платья – под куртку, рядом с атласом, бросилась назад к мотоциклу, надела рюкзак и принялась пинать стартёр. Вскоре звук двигателя поглотил все остальные, а у меня в голове бессмысленным заклинанием крутилась одна-единственная мысль: «Madre de dios, madre de dios…» Пустое напоминание о прошлом – мать повторяла эти словечки, когда я была совсем маленькая, а её ещё не забрали. Заведя мотоцикл, некоторое время я мчалась параллельно дороге, следя за человечками: они вернулись к фургону, открыли двери, вошли, и фургон поехал. Я сомневалась, что могла бы их обогнать на дороге, но здесь, на солёных равнинах, на бездорожье, им никогда было меня не поймать. Мою «Ямаху» специально делали для внедорожных поездок – это было одной из причин, по которым я её купила, но при выборе я руководствовалась печально известным состоянием аргентинских дорог. Я не планировала погоню по солёным равнинам и побег от… кого? Кем были эти люди? В любом случае, они были убийцами. По крайней мере, они находились у дома Хорхе Кампоса, и этого было достаточно, чтобы я поняла: нужна осторожность.
Я удалялась от дороги, но бордовый фургон вскоре начал меня нагонять. Наконец я оказалась у оврага, перед выбором – либо повернуться к дороге, либо в противоположную сторону, и предпочла последнее. Не зная, как скоро существа (кем бы они ни были) в фургоне устанут от этой игры и начнут стрелять, я поехала к горному хребту, подальше от дороги. Солнце только что село за горы, небо над головой стало серо-синим, с оранжево-розовыми мазками по краям. На равнины опустился полумрак, придавая им сходство со сновидением: в этих ясных сумерках каждая деталь, исчезая, ненадолго приобрела отчётливые очертания, без жёсткого контраста, который несёт прямой солнечный свет. На один мимолётный, но драгоценный миг весь пейзаж замер между светом и потёмками.
Через несколько минут стемнеет. Нужно было решать – возвращаться на дорогу или ехать дальше в пустыню. Если я не сделаю выбор, у меня его больше никогда не будет, а пассажиры фургона найдут в ночи другое транспортное средство, способное ехать по камням и маневрировать в канавах и арройо тенистых Анд.
