Хайнс запел:
Подумай же о смерти —
Она уже близка,
Твоя душа, я знаю,
Тебе недорога:
Немалыми грехами
Её ты запятнал,
Кровавыми руками
Убийства совершал,
Грешил умом и сердцем,
Обманывал судьбу,
Теперь, солдат, подумай,
Что ты отдашь ему.
Бренча на гитаре, он не сводил глаз с грифа, и Хэнк с Мартой тоже устремляли взгляд только на свои инструменты. Эту песню они исполняли совершенно не так, как предыдущие: до сих пор Хайнс внимательно наблюдал за толпой – какие чувства его музыка пробуждает у зрителей? Но сейчас они потупляли глаза, словно оказывая почёт.
Музыка набирала темп, Хэнк разомкнул губы, окружённые «винным пятном», и издал низкий звук, словно подтон органа или монотонное пение колёсной лиры. Этот вибрирующий звук сотрясал воздух, не желая переставать. Марта тоже разомкнула губы, и из её рта, точно полого колокола, раздался другой звук, гармонизирующий с тем, что издавал её брат. Меня охватила странная дрожь, по коже пошли мурашки, словно от ледяного сквозняка, хотя воздух оставался неподвижен и по-прежнему стояла жара.
Подумай же о смерти —
Свою ты песню спел,
Но как тебе отмыться
От всех кровавых дел?
Ни речка и ни море
Вовеки не сотрут
Следы тех злодеяний,
За них положен суд.
Холщовые стены шатра на миг зашуршали и захлопали – должно быть, ветер переменился. Внутри сгущался туман, резавший глаза – дым от ямы с костром из сосны, чтобы разгонять комаров. Потирая глаза, я схватил бутылку и отпил. Музыка всё продолжалась. В тенях за Хайнсом и его детьми появилось два силуэта – женщины с серебристыми волосами.
Амойра…
…и её близнец? Обе шагнули вперёд, раскачиваясь под музыку. Длинные буйные серебристые волосы падали на лица; на обеих были простые белые платья, из-под которых выглядывали скрюченные ступни. На руках были острые ногти. Я хотел встать, но удивление, страх и чувство вины мешали – я и пошевелиться не мог.
Не поднимая глаз, Хайнс и его дети продолжали:
Ко сну готовясь, мыслишь,
Проснёшься будто вновь,
А если сердце встанет
И встанет в жилах кровь,
Умрёшь ты и проснёшься
Пред троном Сатаны —
Молись, чтобы грехи все
Им были зачтены.
Под музыку, и не думающую затихать, обе женщины – Амойра! – принялись двигаться, совершая странные, но изящные жесты руками и грациозно простираясь на земле, а потом прогибаясь назад, в сторону теней и дыма, которые собирались в задней части шатра. Под синкопированные ноты они выскользнули из белых платьев, оставшись нагими в неверном свете керосиновой лампы.
Темнота позади Хайнса зашевелилась. Сначала мне показалось, я увидел коня – белого коня; потом эта тварь стала расти, обратившись в полумраке плечом и ляжкой бледного мощного быка, полностью лишённого цвета. Затем тьма снова зашевелилась, и из неё вышел алебастрово-белый мужчина.
Он был обнажённым, а ростом – более двух метров: лысая голова касалась холщовой крыши шатра. Я попытался оглянуться на Кролика – видит ли он то же зрелище, что и я? – но меня охватывал омерзительный паралич: даже глаза не могли пошевелиться в глазницах.
Великан, совершенно безволосый и белый, словно кость, вышел из теней. Меж его ног болтался огромнейший фаллос. Тело великана словно было густо напудрено тальком, который сыпался с кожи, как могильная плесень с ожившего мертвеца. Трудно выразить, как меня шокировал вид его мужского достоинства: он словно бросал вызов, говоря о похоти и о болезни. Член покрывали кровоточащие язвы, и язвы же пузырились вокруг рта. С первого взгляда великан казался белым, но из-под пудры – из-под талька, покрывавшего каждый сантиметр тела – из-под осыпающихся белил, – проглядывали пятна разложения, а мои ноздри ощущали тошнотворно-сладкую вонь.
Великан поднял руки над головой, медленно переставляя то одну, то другую ногу туда-сюда. Наконец я догадался, что это он танцует. Он танцевал.
Возденешь очи к небу —
Не видишь ясный день,
А только землю. Значит,
Молись ему, злодей,
И алую корону
На голову надень.
Строчки песни повторялись, закольцовывались, и алебастровый великан принялся раскачиваться, извиваться, скручиваться. Музыка – ритуал, способный преобразить как певца, так и слушателя. Руки и тело великана рассекали воздух – он как будто одновременно испытывал боль и смеялся над ней. Музыка не останавливалась, Хайнс снова и снова повторял: «И алую корону на голову надень». Ноты закольцовывались, пожирали друг друга.
Великан умалился – не могу объяснить как. Только что его лысая макушка задевала крышу шатра, и вот он уже размером с обычного мужчину – сократился, съёжился, убыл, как луна, затих в tempo ritardando. Обе Амойры пропали в дыму.
Алебастровый мужчина извивался и дрожал в медленном гавоте, двигаясь с маслянистым, скользким изяществом; с него без конца шёл снегопад талька – или пепла? Теперь он стал маленьким, а его пенис опал и съёжился, как у статуи эпохи Возрождения. Теперь он уменьшился до размеров мальчика. «И алую корону на голову надень». Теперь на месте великана извивался гнусного вида младенец, и его плач пронзал музыку. Теперь там извивался змей.
Червь.
Мертвенно бледный опарыш.
Теперь ничего.
Песня сошла на нет и уступила тишине. В шатре клубами валил дым.
Секунда молчания, и чей-то крик: «Пожар, пожар!». Свет изменился, стал ярче. Жар.
Разбилось стекло. Всё поле зрения залил жёлто-оранжевый свет. Теперь жар сильнее, ближе. Шатёр горел.
Ко мне вернулась способность двигаться. Я встал и позвал Кролика – ответа нет. Кругом – масляный чёрный дым, он щипал глаза и царапал лёгкие. Позади вход в холщовый шатёр горел ярким пламенем, посреди которого ещё стоял опорный шест – под ним разбилась керосиновая лампа, оставив лужу огня.
Охваченная пламенем крыша зашевелилась, опускаясь, и мной овладела паника. Воздев руки над головой, точно давно покойный житель Помпеи на одной из римских мозаик, я стал проталкиваться к заднему входу в шатёр, откуда в этот мир пришли две Амойры и напудренный алебастровый великан. Меня хватали чьи-то руки, повсюду гремела какофония голосов, но я чувствовал себя в одиночестве – ни Хайнса, ни его чад, ни их инструментов.
Я вслепую вырвался через задний вход, откуда появился великан с язвами, и, вытянув руки перед собой, на ощупь поплёлся в огненную тьму. Тут я ощутил на себе, своём лице, удары чьих-то рук, мир покосился, я накренился вперёд и, кувыркаясь – зад выше головы, – упал в воду. Утратив опору под водой, я не понимал, где верх, а где низ, и снова почувствовал чьи-то руки.
