Я задумался над её словами.
– Хотите сказать, он мог перенести сотрясение мозга? – на миг передо мной встал напудренный гигант с язвами вокруг рта и на члене: он плясал и умалялся на ярмарке Хайнса. – Или его разум пошатнулся?
– Уверяю вас, сэр, Оззи полностью в своём уме. Он видит мёртвых, – просто сказала она. – Своих и чужих.
Я засмеялся и оглянулся в поисках Авги:
– Вы шутите.
– Ну что ж, мистер Паркер, – пожала плечами ди Тонти, сразу теряя ко мне интерес, – я вас предупредила. Сегодня я дам вам поговорить с Оззи, а потом, может быть, – записать его музыку. А может быть, и нет.
– Вы это… всерьёз? У этого паренька есть фантасмагорический дар?!
Вернувшись к столу, Фантина ди Тонти открыла номер «Коммёршал-Эппил» – очевидно, моя аудиенция с ней окончилась.
– Рада была знакомству, мистер Паркер, – сказала она безо всякой радости. – Фронтенак проводит вас к Оззи.
В дверях салона появился бородатый вышибала, повёл меня по коридору к задвижным дверям тёмного дерева и открыл их: за дверьми оказался другой роскошный салон с несколькими диванами, «Виктролой», баром, пианино у противоположной стены и приглушёнными жёлтыми лампами, придающими комнате гостеприимный вид. За пианино сидел чёрный юноша, а рядом с ним – Авги.
– А как тётушка? – спросил юноша. Молчание. – Я по ней скучаю, – добавил парень.
– Преподобный отец – человек суровый и не склонен прощать, – ответил Авги. Юноша опустил голову. – Но она всё-таки передала тебе письмо, – чуть тише добавил Авги. Парень взял письмо и стал внимательно читать. Я ждал между створок двери, не желая прерывать разговор. Наконец юноша шмыгнул носом и спрятал письмо в задний карман.
– Хочу познакомить тебя с мистером Харланом Паркером, Оз-мэн, – сказал Авги. – Он работает на правительство.
Паренёк – точнее, молодой мужчина – развернулся на табуретке, оглядываясь на меня, сделал большие глаза и склонил голову. Я оглянулся, потом посмотрел обратно на него. Оззи было шестнадцать-семнадцать лет; он был очень худым, с длинными чувствительными кистями рук и очень большой головой с торчащими ушами и коротко подстриженными волосами. Глаза с крупными нижними веками оглядывали меня и пространство вокруг меня, как будто я был не одним человеком, а множеством. Наконец парень встал, подошёл и протянул мне руку.
Пожимать руку белому мужчине на Юге мог только другой белый мужчина, но я, к счастью, не южанин, и я с удовольствием пожал руку юноши.
– Я – Освелл Бишоп Манк, но все меня зовут Оззи или Оз-мэн. Наверно, это проще запомнить, – сказал он. Авги засмеялся и, похлопав его по спине, сказал, подмигивая:
– Ну ладно, вы знакомьтесь, а я посмотрю, как там мисс Хлоя на кухне.
Я сел за пиано, юноша – рядом со мной. Я извлёк из инструмента один блок-аккорд, потом другой, и вскоре уже играл по памяти сонату Белы Бартока «Sostenuto e pesante» для фортепиано, её агрессивно дребезжащие аккорды, её неожиданные и атональные мелодии. Паренёк рядом со мной сидел совершенно тихо, пока я играл. В каком-то смысле, если бы не Барток, меня бы здесь не было: этот венгр – основоположник сравнительного музыковедения и музыкальной антропологии. Свой интерес к фольклору и народной музыке венгерских и румынских крестьян он использовал в творчестве, делая грубую и простую музыку более приемлемой для широкой публики.
В какой-то момент юноша оглянулся на меня, и я перестал играть. Прошло немало времени, и, признаюсь, в некоторых нотах я ошибся.
– С вами большая толпа, – сказал паренёк. – Я знаю, вам рассказали, кто я и что я вижу. Никто не любит об этом говорить, но все говорят.
Не зная, что об этом думать, я стал играть дальше – на этот раз более бодрую и весёлую сонатину Бартока. Юноша снова затих, следя, как движутся по клавиатуре мои руки. Когда я доиграл, он с замечательной лёгкостью повторил несколько последних тактов, богатых трелями и переходами.
– Первая мне не понравилась. Слишком напоминала о… тишине, – сказал он, потрясая головой. – Зато вторая хорошая. Чья?
Я рассказал ему про Бартока и пообещал отправить по почте ноты (как я с радостью выяснил, парень прекрасно умел их читать). Обсудив с юношей его игру на пианино, я узнал, что до последнего года он жил с другими: неким преподобным отцом и его женой. У этой семьи он ходил в школу и изучал там игру на пианино и теорию музыки.
– Но мне нужно больше музыки, чем они мне давали, а мисс Фантине я нужен здесь, – юноша пожал плечами. – Музыка прогоняет тишину и… – он замолчал.
– И что?
– Не знаю, как назвать. Их. Отгоняет их и даёт мне покой.
– Ты сказал, со мной большая толпа. Что это значит?
– Леди, которая утонула, солдаты… столько мёртвых.
– Леди, которая утонула? О чём ты?
– Она наблюдает за вами, и она очень грустная.
Я внимательно посмотрел на юношу. Я не великий знаток человеческих ухищрений, но лжи или обмана в его интонациях не слышал.
– А солдаты?
Он сглотнул, глядя на меня:
– Вы их убили, да? Они вас ненавидят и хотят тоже сгубить, – его выговор вернулся к простому, деревенскому наречию. Тут на лице парня появилось озадаченное выражение: – И серый человек. Его волосы сгорели, а изо рта течёт вода. Но слушайте-ка! – он похлопал меня по колену: – Вот!
Поставив руки на клавиши, юноша принялся играть весёлую живую песенку: я как будто всю жизнь её знал, хотя никогда не слышал. Одновременно простая и сложная, печальная и ликующая, со множеством блок-аккордов и быстрых переходов, она была не примитивнее любого из произведений Моцарта, однако обладала домашним добродушием и очарованием: вся комната будто ожила.
– Прекрасно! – воскликнул я. – Как называется эта песня?
– Разминка.
– Она называется «Разминка»?
– Нет, я просто пальцы разминал.
– Ты сыграешь мне ещё? А петь умеешь? Можешь сыграть «Стаггера Ли»?
– Нет, «Стаггера Ли» не очень люблю. Особенно слова. Зато люблю Скотта Джоплина! – Он безупречно исполнил «Конферансье» и «Регтайм Кленового листа»
[34] и добавил: – Я сам написал пару песен – как у него, но не его, если понимаете, о чём я.
Он исполнил несколько своих песен, звучавших, как песни Джоплина, но не его. Это были песни Оззи, и публика в Вашингтоне и Нью-Йорке выстроилась бы ради них в очередь – если бы юноша пожелал, то мог бы играть в Карнеги-холле. Часть меня вдруг захотела бросить всё, расторгнуть контракт и забрать этого молодого человека куда-нибудь, где он сможет найти достойное применение своим талантам, как Ломаксы взяли под своё крыло Ледбелли и привели к известности и славе – насколько мог её обрести чёрный, исполняющий «греховные» негритянские песни. Но что-то меня удерживало – воспоминания о жалком взгляде поющего Хайнса, двойной Амойре, пляшущем великане, который умаляется и сходит на нет. Снова по всему телу распространялся горячечный бред, который я испытывал как-то в Новом Орлеане. Путь всей земли.
