Колонны деревьев прервались – за ними были чугунные ворота, скрытые растительностью – в основном молодыми деревцами, проросшими среди могил. На опорах стояли простые чугунные надписи – перечисление фамилий, а на арке над входом – «Гибель Идиллии».
Кипердилли. «Гибель Идиллии».
Я принялся ходить по заросшей земле среди могил, под косыми лучами предвечернего солнца, в свете которых роились мириады пылинок. Когда-то, возможно, это кладбище выглядело ухоженным, но с тех пор прошли годы, десятилетия; теперь же лес отвоевал его обратно. Только чугунные ворота да надгробия, поросшие мхом и лишаем, напоминали, что когда-то деревенские хоронили здесь своих мертвецов.
УИЛЬЯМ ОГДЕН ЛАВ, ШЕСТЬДЕСЯТ ТРИ ГОДА. «Я НОШУ ЕГО НА АНГЕЛЬСКИХ КРЫЛАХ И ПРИНОШУ К СЕБЕ». ДЖЕЙМС И ЛОРЕНА ЭВЕНСОН – НЕРАЗЛУЧНЫ И ПОСЛЕ СМЕРТИ. САЛЛИ СЭЙЛОР, ДОБРЫЙ МУЖ И ОТЕЦ.
Дальше имена становились неразборчивыми – их можно было прочесть только при пристальном взгляде. Я пропустил их.
Вот статуя, ради которой я здесь – прекрасный ангел, облачённый в мантию, изваянный из гранита, четыре с половиной метра в высоту. Тяжёлые крылья сложены за спиной, лицо скрыто клобуком – благодаря искусной руке мастера ткань выглядела настоящей. В одной руке – меч, клинок которого вместо крови был запятнан лишаем, другая указывала на землю перед собой костлявым указательным пальцем. В ней была видна некая печаль – положение плеч и наклон головы говорили об этом.
– Что теперь, мистер? – спросила Молли.
– Я подожду до полуночи и задам свои вопросы, – ответил я.
– Кому? Луне над кладбищем? Нет, мистер, в этом я не участвую, – Десро затряс головой. – Мы с Молли подождём вас в саду.
– Я неплохо вам заплатил – принесите «СаундСкрайбер», помогите его установить, а дальше делайте, что хотите.
Десро перевёл взгляд с меня на дочь, та пожала плечами. Всё это: я, «Гибель Идиллии», руины деревни, где жила мать, – её словно не трогало, а было очередным наблюдением, которое она запомнила на будущее.
Я сел перед ангелом – ангелицей, – не сводя с неё глаз, и вынул из мешка вино, сыр и хлеб, купленные в Блайтвилле. Сыр и хлеб пострадали во время путешествия, помялись и поросли сине-зелёной плесенью, но я всё равно съел их почти целиком. Теперь призрачное расстояние между мной и вкусом еды исчезло; я ощущал пищу во всей её полноте. В каждой крупице хлеба ощущалась почва, где выросли злаки, твёрдость зерна, солёный пот пекаря, микроскопические выдохи всех мужчин, женщин и детей, приближавшихся к этому хлебу. В сыре – мычание коровы, из которой взяли молоко; бактерии, от которых оно сворачивалось в своём хранилище; тление всего живого. Вкус плесени расцветал на моём языке, точно дьявол, пробравшийся тайком.
Оставив от хлеба и сыра только корку, я открыл бутылку вина и пил, пока не осталось лишь несколько глотков. К тому времени Десро уже заманил Бесс на кладбище, мы с ним сняли с её спины «СаундСкрайбер», и я поставил батареи Эдисона рядом с записывающим устройством, не подключая – не хотел тратить заряд даже на пассивное поддержание работы.
– Мы походим по домам – может, где-то окажется печь или камин, а то дождь собирается, – сказал Десро.
– Замечательно, – ответил я, полностью сосредоточившись на своей работе, и взял лопату. Вино и пища наделили меня сверхъестественной силой, которую я в последний раз ощущал… не помню когда. Во Франции? Бельгии?
– Вы копать собираетесь? – Десро был поражён. – Кого вы собрались выкапывать, мистер?
– Не знаю. Кого-то, кто мне ответит.
– Пошли отсюда, Молли. Я на это не соглашался.
Молли, однако, не хотела уходить, и открыла рот, готовясь сказать что-то, но Десро рубанул воздух ладонью, она замолчала, и я остался один на кладбище. Вернулась тишина, и «СаундСкрайбер» с могилой ждали меня.
Поставив лопату в суглинок, я надавил ногой и погрузил ее в почву.
30
Харлан Паркер: Две корки, поцелуй
Иногда ночь наступает, а вы и не замечаете – таков порядок. Ни у чего нет конца, есть только разные начала.
Куски почвы вырывались из земли, словно жаждали свободы; от кургана, в котором попадались камни, поднимался густой опаловый запах. Повинуясь предвкушению, я двигался в синкопированном ритме копания, ритме этой ударной композиции, личной для меня, будто онанизм – то движение, то ожидание, то вдох, то выдох, внутри и вокруг – невидимый пульс мелодии, плач, принимающей очертания песни Ханибоя. Не осталось ничего, кроме чёрной стены и его мелодии, и я двигался в такт. Голова разрывалась под бесконечным давлением, нос щедро истекал кровью, руки, сжимавшие ручку совка, горели от свежих, влажных, гноящихся нарывов. Я ощущал силу собственного тела и наслаждался ею; земля просочилась в каждую пору, в рот, во все ложбинки и расщелины тела, но я совершенно не чувствовал её тяготения.
Стало слишком темно. У ног безымянного каменного ангела я поставил принесённые свечи и зажёг. Я стоял в яме по пояс, когда лопата наткнулась на доски; ещё час понадобился, чтобы расчистить крышку гроба и открыть. Ничто не вызывает такого разочарования, как вид истлевшей оболочки человека: одежда рассыпалась в прах и гниль, сквозь останки плоти проглядывают кости. Пергаментные лоскуты на челюсти и скулах натянулись, будто дублёная кожа; в остальных же местах они выглядят будто погрызенные крысами лохмотья. Пасть мертвеца драматично разверзлась передо мной; переставив свечи, я сел, закурил и стал смотреть на него: ухмыляющаяся нижняя челюсть слегка вывихнута, словно от беззвучного крика. При жизни его зубы сточились или сгнили от диеты, богатой яблоками с их сахаром – зубы определённо принадлежали мужчине: останки одежды походили на костюм. Я взглянул на часы при свете свечей – всего восемь.
Встав с земли, я пошёл искать Десро и Молли. Нужно было отдохнуть, прежде чем делать то, что должен.
Когда я пишу эти строки, уже поздно. Всё, написанное в этом дневнике, я перечитал при свете свечей в поисках намёка на природу Амойры, Ханибоя или «Алой короны», «Couronné en écarlate».
Музыкальная композиция способна унести вас вдаль, туда, где вы никогда не бывали и не могли даже помыслить о путешествии туда. Увы, при мне нет «Виктролы», чтобы завести её рукой, иначе бы Малер, Стравинский и Лист – музыка небесных сфер – смыли заразившую меня мелодию. Не знаю, куда отправлюсь дальше. «Прелюдия Христофору Колумбу», «Любовь, всегда любовь», «Что слышно на горе», «Пляска смерти», «Годы странствий», «Большая заупокойная месса», «Песнь о земле», «Осуждение Фауста», «Шехеразада»… Помню, как целенаправленно шагал в тот жаркий день по Вашингтону. Хотел бы я снова услышать «Грёзы любви». Пальцы дёргаются в такт крутящейся в голове мелодии.
Но это не «Грёзы любви». Теперь меня подталкивает вперёд лишь «Алая корона».
