* * *
Следующим утром, выйдя из душа, я вижу, что Софи разбирает сумку. Куча одежды, увлажняющих лосьонов и носков рассыпана по полу.
– Я думаю, они забрали… украли мои часы, – говорит она.
– Они скорей всего в пикапе, – отвечаю я. Крайне маловероятно, что часы украли – членам «Двенадцати колен» даже не разрешено их иметь.
Софи идет в туалет. Я следую за ней. Она открывает кран. Шепчет: «Я думаю, они рылись в моих вещах. Это не первый раз, когда я замечаю что-то такое, но первый, когда я почти на сто процентов уверена».
Я спрашиваю себя, открыла ли она кран, чтобы заглушить звук собственного голоса.
Я помогу ей найти часы, говорю я, и мы идем к пикапу. Я хочу, чтобы она успокоилась, мне нужно успокоить ее.
– Ты знаешь, они никогда не позволят нам снимать здесь, – говорит Софи.
Открывая шкафы и сумки, она произносит:
– Все делается хуже с каждым днем. И у меня нет сомнений, что они подслушивают нас в той комнате, возможно, даже записывают. Если это так, нас определенно поимели.
Собираясь сказать ей, что это смешно, я мысленно сканирую все, о чем мы говорили в общежитии, хочу понять, может ли что-нибудь изобличить нас. Это глубоко укоренившаяся во мне тактика выживания – проверить каждый момент, чтобы подготовить для него «защитное обоснование»; мой разум включил режим гиперобороны.
– Да ты посмотри на них, Софи, – говорю я, пытаясь ее успокоить. – У них консервных ножей нет, какие там записывающие устройства. – Я надеюсь, что она не слышит отчаяния в моем голосе; чувствую, что ситуация стремительно выходит из-под контроля. – А потом, мы опаздываем на завтрак, и это будет выглядеть подозрительно. Давай не будем волноваться и усугублять положение, ладно?
Наверху, в столовой, я пристально слежу за Софи. Кто-то дает ей чашку винни.
Софи что, только что сделала вид, что пьет? Твою мать! Мне точно следует за ней присматривать.
Она вылила винни в цветок в горшке?
Вот дерьмо!
Это выходит из-под контроля. Сначала она считает, что нас записывают, а теперь – что еще и опаивают? Подобные слухи о новых религиозных движениях довольно распространены – отравления, слежка. Но на самом деле, обычно с адептами подобного не делают. Разве такие слухи появляются не из любви к сенсациям? В жизни такого не бывает. Чашка винни – не проблема, оружие контроля скорее психологическое. Ментальное истощение, стыд, повторяющиеся действия. Не промывка мозгов, а обработка. Такие инструменты мощнее, чем то, что можно бросить в чашку. Софи воспитывали в семье, где нормой была свобода воли. Жизнь в «Двенадцати коленах», весь их режим, должны казаться ей безысходными и путаными; она должна быть вымотана. Но мы имеем дело с крестьянами, а не шпионами с высокотехнологичными записывающими устройствами в кармане. Не так ли?
Когда люди начинают становиться в круг для собрания, я теряю Софи из виду. Начинается пение, и мое сердце обрывается, когда я понимаю, что ее здесь точно нет. Деруша, видимо, тоже это заметила, так как с топотом выходит из комнаты.
Десять минут спустя появляется Софи, и выражение ее лица, измученное и усталое, также выглядит злым и грубым. Господи, Софи! Меня бесит, что она зашла так далеко – и то, что члены группы отругали меня за ее выходки, за то, что она пропала, неправильно одевается, создает проблемы. Я качаю головой.
В одном она права: мы никогда не будем снимать здесь.
И сейчас, в этой захламленной комнате, забитой людьми, клаустрофобическим запахом тел и пота, я осознаю, что ситуация неуправляема. Мне надо сделать что-нибудь. Все что угодно. Немедленно. Я дожидаюсь момента, когда освобождается место в центре круга, и использую этот шанс. Жду паузы, вдыхаю, встаю и шагаю туда.
– Софи и я, мы пришли сюда, чтобы изучить вашу группу. Мы поняли, что появились здесь во времена великой борьбы. Мы слышали о вашей боли, боли, которую нельзя понять, если у тебя никогда не отнимали ребенка.
Я оглядываю собравшихся, надеясь на отклик и поддержку; некоторые смотрят вниз, другие – сквозь меня.
– Мы также слышали, что вы считаете, что ваши побуждения, поступки и сам уклад жизни неверно понимают и что если бы люди могли узнать вас ближе, то поняли бы вас. Ведь мы не понимаем того, чего не видели и не пережили сами. Я предлагаю вот что: помочь другим людям увидеть вас такими, какие вы есть. Возможно, то, что мы, режиссеры, оказались рядом с вами в этот час борьбы, – вовсе не случайность. Возможно, тому есть причина.
Я сажусь на место, и Софи сжимает мою руку, тепло и ободряюще, и от ее простого жеста нервозность, которую я как-то сдерживала во время своей речи, захлестывает меня.
* * *
После собрания я прошу аудиенции у Йозефа, лидера коммуны в Сан-Диего. Мне отказывают, и я пишу имейл лидерам группы, прося разрешить снимать их и дать общине возможность быть «услышанной». Я излагаю ситуацию, рассчитывая, что они увидят в нашем появлении счастливый случай. Но по мере того, как день проходит, а нам никто не отвечает, мы понимаем: все слишком далеко зашло. И без того предубежденные по отношению к чужим, из-за нападок прессы члены группы относятся к нам с Софи вдвойне настороженно. К тому же детей в Германии так до сих пор и не вернули в «Двенадцать колен». Возможно, мы для них символизируем все то, против чего они борются и чего боятся.
Мы стоим в освещенном свечами сарае на нашем последнем собрании. В воздухе низко висит тяжелый запах дерева, темнота окружает учеников, оставляя лишь силуэты, которые, кажется, движутся в замедленной съемке. И я чувствую всё. Я не защищаюсь онемением, оставив все свои уловки, что помогают мне сбежать из разума и тела. Не думаю, как это выглядело бы в фильме – я просто нахожусь здесь и принимаю все слова, порывы и накатывающие волнами эмоции.
Мне делается очень больно.
Была ли я жестокой к Софи, с которой могли тут сделать что угодно? Зашла ли я настолько далеко в эту кротовую нору, что в ней утратила себя? С моими навыками выживания и отключения от чувств в подобном окружении, возможно, я отключила чувства к моей подруге? Я считала, что могу видеть больше, поскольку таков мой опыт, он позволяет проникнуть глубже, осветить лежащее во тьме, но не исключено, что он также ослепляет. И я знаю, что мы должны уйти.
Один из мужчин говорит:
– Пощечина – вот что делает ученика послушным.
Другой говорит:
– Плоть мешает Господу.
Одна из матерей встает и заявляет:
– Родители должны преодолеть инстинкт защищать своего ребенка. Это эгоизм, препятствующий работе Божьей.
Маленький мальчик, поднявшись с места, просит «сломать» его – не отрывая глаз от пола.
Я хотела бы покинуть свое тело сейчас, но не могу. По лицу текут горячие слезы, надтреснутый крик сжимает горло. Я не могу успокоиться. Я чувствую боль и стыд всех этих детей. Воздух густеет, я задыхаюсь, грудь сдавливает. Я выхожу прочь из сарая.
