– Эй! – ответила я.
«Эй!» Первое настоящее слово, произнесенное в мой адрес за год. Такое простое. Один слог, так мало значащий, но оказавшийся важней всего на свете.
И прямо там открылся мой люк для побега к человечности. Побега к здравому смыслу. Ее шепот в темноте.
Первые несколько недель мы разговаривали тайно, после выключения света. Болтали обо всем, что нас заставляли держать в себе, о вещах, которые мы никогда не смели произнести вслух. О том, кого мы боялись и кого ненавидели, и даже – о, ужас! – на что надеялись и о чем мечтали. Мария рассказала мне, что ее отправили в Ограничение тишины около года назад – она упала с лестницы и сломала ключицу. Дом воспринял это как знак от Бога, свидетельствовавший о том, что она нуждалась в наказании, так что ее включили в программу «Виктор».
В первый месяц или около того я каждый день вставала пораньше, чтобы убедиться, что Мария лежит в кровати рядом, что я не придумала ее. Чем дальше, тем больше мы смелели, пока не решили попробовать общаться при всех, чуть-чуть, и посмотреть, обратят ли взрослые внимание на нас. Мы подозревали, что нет, и были правы: в этом новом доме, где не было лидеров из прежних, никто и не заметил.
И так мы снова стали видимыми.
* * *
Я поднимаю голову к потолку атриума нашего пятисотлетнего дома.
У этого дома много тайн и, вероятно, появится еще больше, – говорю я себе.
Мария открывает люк в полу. Скрип деревянной двери люка нарастает, пока не превращается в оглушительный вопль. За дверью, там, внизу, подвал, такой же большой, как и гостиная. Он, должно быть, тянется под целым этажом.
– Это в самом деле может быть люк для побега, – говорю я, сбитая с толку тем, что догадка Марии оказалась верной.
– ДЕВОЧКИ! – голос моего отца доносится до нас через весь дом.
Мы захлопываем люк. Отец кричит:
– У вас есть дела?
– Да! – говорим мы в унисон и мчимся прочь.
Папин голос следует за нами вверх по лестнице:
– Не заставляйте меня снова разделять вас!
Мы в поместье около двух месяцев.
Раннее утро, темно и тихо. Мои глаза как будто склеились, так хочется спать. Я толкаю Марию: «Нам нужно готовить завтрак…» Ее волосы выглядят как куст, побывавший в драке, глаза уставшие, один со сна слезится. Мария стонет. Я чувствую то же, что и она, ощущаю всем телом тяжелое напряжение от недосыпа. Но время уходит. Я вскакиваю с кровати и натягиваю одежду. Мы уже какое-то время вместе работаем на кухне. Хотя я не люблю эти ранние подъемы, и кровать совершенно крошечная, даже для двоих тощих детей вроде нас с Марией, я счастлива быть с ней вдвоем. Мы считаемся надежными девочками, много работаем и крайне редко «расслабляемся», поэтому (пока что) нам разрешают общаться.
Несколько месяцев назад, правда, нас разделили. Дружба в группе в действительности не разрешается – всем известно, что она может помешать работе Господа, отвлекать или оказывать дурное влияние. Связь позволительна, только когда на первом месте остается группа. С семьями все то же самое. Все мои братья и сестры здесь, в поместье, но мы не живем как родня, нас распределили по разным возрастным категориям.
Ты можешь быть близким с кем-нибудь, но не слишком близким, не можешь ставить потребности своей семьи выше потребностей группы. Это правило довольно легко обойти: достаточно изображать безразличие в присутствии других. Ведите себя чуть холоднее, не слишком много разговаривайте и не давайте повода решить, что шутите вместе. Это очень легко.
– Пойдем, – говорю я, сунув Марии в руку резинку для волос.
Дом погружен во тьму и полон сонных звуков. Мы скрипим по деревянному полу к своему рабочему месту. В кухне пол каменный; сквозь подошвы резиновых туфель он холодит мне ноги. Я пытаюсь отогнать неприятное ощущение.
– Замерзаю! – шепчу я.
– Сколько нас всего сейчас? – спрашивает Мария, вытаскивая из-под стойки большую белую бочку.
– Ну, вчера было шестьдесят три человека.
Она зачерпывает овес, отсчитывая каждую мерную ложку, чтобы убедиться, что нам его хватит. Глядя, как белые хлопья высыпаются в массивную стальную кастрюлю, я чувствую острую благодарность за то, что больше нас не заставляют есть конский корм, как в Доме Бирмингема. При мысли о тех коричневых хлопьях я почти задыхаюсь.
– На следующей неделе, думаю, дом будет полон, так что нам стоит начать планировать насчет… Как мы собираемся растянуть еду примерно на сто человек, – говорит Мария.
«Растянуть» – слово, которое мы используем на нашей кухне чаще всего. «Как мы можем растянуть это?», «добавьте бобов, чтобы растянуть его», «разведите это, так оно растянется». Мы постоянно пытаемся повторить то, что сделал Иисус, – накормить пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. Но мы не ожидаем настоящего чуда, мы просто думаем, как «растянуть это».
Полтора часа спустя в обшитой деревянными панелями столовой начинается шарканье – члены группы собираются к завтраку. Дети, подростки, взрослые, младенцы. Холодные руки держатся за несколько столов, пока кто-то благословляет еду. Затем начинается гонка за пищей – не только потому, что ее всегда не хватает, как бы мы ни «растягивали», – но и потому, что нужно успеть на молитвы. Мы сражаемся против времени, а день еще только начался.
Подростки поспешно набивают рты последними ложками водянистой каши, когда команда уборщиков забирает у них тарелки, чтобы замочить. Скрип стульев, перетаскиваемых из столовой в гостиную, перемежается щипками акустических гитар. Мы всегда можем сказать, который час, или где мы должны быть, благодаря звуку – гитар, молитв, возгласов «аллилуйя!», колокола на ужин. В нашей жизни присутствует звуковой ритм. Наши дома управляются с почти механической точностью. В них нет места для «потерянного времени» или «расслабления». Мы с Марией бежим в гостиную – места остались только на полу. Дефицит пищи сменился дефицитом стульев.
Как мы собираемся уместить здесь сто человек?
* * *
Лидер этого дома – дядя Эндрю. Он стоит во главе комнаты, обрамленный большим старым деревянным камином позади него, держа в руках Библию и какие-то бумаги. Я думаю, он англичанин, однако наверняка сказать нельзя. Он держит дистанцию, как и все дяди и тети, однако не совсем так, как остальные. Те в основном потчуют нас историями их «жизни до Бога», из которых тоже мало что понятно. Одни были «самыми умными мальчиками в школе», как мой папа. Другие – «беглецами», как тетя Фиби. Тетя Лилли, мама Марии, работала танцовщицей гоу-гоу в ночном клубе.
Они рассказывают свои истории не только для того, чтоб объяснить, насколько ужасен мир за пределами коммуны и как нам повезло родиться избранными, но также делятся и красотой, волнением и силой момента, когда их посетило озарение.
Все, что мне действительно известно о дяде Эндрю, так это то, что я вижу перед собой. Он высокий мужчина с бородой цвета соли с перцем и лысеющей головой. Может, он старается держаться на расстоянии, потому что он лидер. Не исключено, что мы не испытывали бы перед ним особенного пиетета, не будь на нем покрова легкой тайны.
