Я боялась, что Эли заметил нашу с Марией растущую дружбу, чувствовала, что она ему не нравится, словно две сблизившиеся десятилетние девочки – угроза для группы. В большой коммуне мы надеялись ускользнуть от чужого внимания, но он заметил.
– И сражение будет продолжаться до тех пор, пока одна из вас не окажется в нокауте, – голос Эли пронзает меня, прерывая мои мысли.
Я чувствую себя так, словно кровь пытается покинуть мое тело, пробивая путь через кожу. Я смотрю на Марию. Я в ужасе. Она стала для меня целым миром за такой короткий срок. Всего за несколько недель она спасла меня. И сейчас я должна с ней драться. Причинить ей боль.
Эли кричит, подзуживая крохотных наблюдателей, будто развращенный римский император на трибуне, который смотрит, как христиан скармливают львам. Но это мы львы, и мы – христиане. И мы дети.
Нам по десять лет.
И хотя срывающиеся с уст Эли слова яростны, в его глазах влага. Они полны волнения. Эли облизывает губы, наблюдая, как разрушается недавно зародившаяся дружба, это то, что ему требуется, и он буквально воняет наслаждением. Я почти чувствую вкус его жажды. Наверное, он возбуждается сильнее, когда управляет чужим насилием и контролирует его. Он возбуждается от власти. Возможно, ему уже прискучило причинять людям боль самостоятельно.
Он должен был быть одним из нас, но его обратили: он один из них.
Должно быть, его изменила сама жизнь здесь. И не оставила ему другого выбора. Весь этот ужас – избиение, абьюз – не дали ему шанса вырасти нормальным. Может, у него не было никого, кто сказал бы: «Так не должно быть». Не было старшего брата, который говорил: «То, что они делают, неправильно». Мучая нас, Эли не следует учению Дедушки, это его собственное изобретение. Так что, возможно, насилие и извращенность, в которых его растили, стали частью его. Его натуры. Самим его существом. И теперь оно разбрызгивается из него, опаляя зрачки, пузырясь слюной на губах.
Я смотрю на нее, прямо на нее. Моя подруга. Наши взгляды сталкиваются, вопли вокруг затихают, звуки рассеиваются, пока не исчезают полностью, и все, кроме ее лица, уходит на второй план. Голос в моей голове кричит: «Я не хочу этого делать!», но ему отвечает голос Марии: «Мы должны. Это не значит, что мы не любим друг друга. Так что давай просто СДЕЛАЕМ ЭТО!»
Бессмысленно плакать, пытаться остановить происходящее или только притворяться, что мы деремся. Это не насытит зверя внутри Эли.
Я смотрю на Марию и чувствую, как волна ярости поднимается во мне. Мой внутренний голос спокойно произносит: «Так давай это сделаем».
Звуки возвращаются, и мы начинаем драться. Все ощущается гиперреалистично, мы двигаемся будто в замедленной съемке:
Я падаю.
Она падает.
Она поднимает меня, чтобы оттолкнуть.
Я чувствую, как пальцы горят, проезжаясь по бетону.
Мое тело врезается в ее.
Моя кожа рвется.
Я ударяюсь о землю, Эли плюет мне в лицо. Плевок сочный, он горит одновременно жаром и холодом.
Я чувствую вкус крови, когда она хватает меня за руку, удерживая меня, поддерживая и тут же толкая обратно на «ринг»…
Я снова слышу, как шумит бар в Лос-Анджелесе. Я что, несколько минут пялилась на того стоящего в стороне незнакомца? Или это было всего лишь мгновение? Взгляд мужчины встречается с моим.
– Бекси, это ты? – говорит Эли.
Мне довольно часто чудятся лица врагов моего детства. Я вижу дядю Джуда в кафе в Сток-Ньюингтоне или дядю Джонатана – на другой стороне улицы в Аризоне. И каждый раз их лица представляют собой не более чем отпечаток на ком-то скромном и невинном, но он отбрасывает меня в момент из прошлого, что кажется реальней, чем опора подо мной.
И все же никогда видение не было настолько настоящим.
– Твою мать, я так и думал, что это ты! – восклицает он.
В Лос-Анджелесе больше полутора сотен баров, но вот, пожалуйста, он именно здесь.
Мою кожу покалывает. Я всматриваюсь в мужчину, которым стал Эли. Юношеская припухлость ушла. У него тонкие волосы и худощавое телосложение. Мужчина, которого в любой другой ситуации я не удостоила бы второго взгляда. Человек, которого я так боялась, когда была ребенком.
Все, что он делал ради них. Все, что я мечтала сказать ему, если увижу его когда-нибудь, когда вырасту, сказать как равная. И вот мы встретились. Удача и вселенная дают мне этот шанс. Шанс схватить его за хлипкую шею и заорать в лицо:
Ты что, чувствовал себя мужиком, делая все то дерьмо с маленькими девочками?
Ну и как, чувствуешь себя долбаным мужиком сейчас?
Но я не нахожу внутри достаточно ярости, праведный гнев не приходит. Я вижу перед собой печальную и дряблую оболочку от мужчины. У него нет никакой силы, нет власти надо мной. Все, что я чувствую к нему, – жалость.
– Можно угостить тебя выпивкой? – говорит он.
– Нет, спасибо, не надо.
– Мне жаль, – добавляет он.
– Я знаю, – говорю я.
И я на самом деле знаю.
* * *
На следующий день я просыпаюсь дезориентированной. Во рту у меня пересохло, а в крови ощущаются следы легкого алкогольного дурмана. Лицом я утыкаюсь в чью-то пахнущую мускусом подмышку. Я протягиваю руку, чтобы удержать теплое тело, охватывающее меня.
– Доброе утро, идиотка.
– Доброе утро, – квакаю я.
Удовлетворенная, довольная и получившая одобрение, я просыпаюсь рядом со своей подругой.
– Какая ночь! – говорит Софи.
– До сих пор в шоке. Что сдохло у меня во рту? – интересуюсь я.
– Оно не сдохло, оно переползло в мой рот, чтобы испустить последний вздох… там оно и окочурилось.
– Я его не виню: кто не хотел бы умереть у тебя во рту? – замечаю я обыденно.
– Это самое милое, что ты когда-либо говорила, – смеется Софи, переворачиваясь в постели. – Каковы были шансы, что мы столкнемся с тем чуваком в баре? Твоим засранцам из группы есть за что ответить – сколько еще ему подобных ходит рядом и делает с людьми неизвестно что? Твой культ был идеальной средой для выращивания психопатов. Передай мне ту воду?
– Ага.
Она садится и делает глоток. Я кладу голову ей на колени, мой мозг начинает слегка пульсировать. Я рада, что все еще достаточно пьяна.
Мне это дорого обойдется.
– Но разве в нашей поездке не произошла целая куча странного? – добавляет она.
Утренний свет льется в окно. Мы сидим в тишине, дыша в унисон, и наблюдаем за частичками пыли в солнечном луче.
