Магия – и она принадлежит им, детям.
Саванна рассказывает мне, как училась здесь, в группе, в детстве. Как тяжело ей было «учиться так». Ее оценки рухнули на самое дно. А после этого она сделала нечто, чего никогда не делала прежде, – ушла одна из коммуны и принялась гулять без всякой цели. Побродив какое-то время на автопилоте, Саванна обнаружила, что стоит у ворот городской школы и просто смотрит на них. Ее увидел охранник и привел в кабинет директрисы. Саванна ей сказала, что хочет поступить в эту школу. «Я вроде как ляпнула, не подумав. Я не представляла, почему раньше была такой подавленной. Но потом все, кажется, обрело смысл».
На закате мы с Саванной отправляемся к озеру Мичиган. Мы сталкиваемся с детьми из «Башен», когда песок уже начинает отсвечивать голубым. Смех доносится до нас эхом со всех сторон. Дети закапывают друг друга в мягкий пляжный песок, перебрасываясь шутками о том, как дома «ходят друг к другу в гости» (через коридор). Это интимные и такие знакомые мне сцены: взросление в коммуне, где ты делишь с другими все – еду, гормоны, абсолютно все. И здесь сегодня, как и у нас тогда, это тоже выглядит нормально. Впрочем, возможно, нормально то, что ты знаешь.
Вода мерцает, в ней отражается Саванна, играющая в волейбол, хохочущая, почти парящая. Похоже, она тут счастлива.
* * *
Позднее вечером я откидываю одеяло на нашей двухъярусной кровати, усталая и предвкушающая сон.
– Мне ответил один из тех ребят, что подали в суд на «Народ Иисусов», – говорит Джорджия.
– Правда? – Я расправляю простыни. – Интересно. Они хотят поговорить?
И снова я лежу, смотрю на деревянные рейки над собой и представляю, какой должна была быть жизнь ребенка, который рос здесь много лет назад. Саванна кажется такой всесторонне развитой. То, что она ходит в школу, и группа допускает, чтобы на девочку влияли «извне», дает надежду.
Но что-то не так, да? Могу ли я быть объективной хоть на грош?
Однако отчего что-то непременно должно быть не так? Я обнаруживаю связи потому, что таковые существуют, или мой мозг желает видеть их? Возможно, я чрезмерно впечатлительна? Ищу я паттерны или творю сама? Мое бессознательное хочет собрать все увиденное воедино, включая историю с судом, придать всем данным смысл. Но я также вижу собственные эмоциональные связи с тем, что я исследую, они отбрасывают меня назад к моментам собственного прошлого. Я вижу аналогии со своей группой в верованиях, идеологиях и даже в лицах. Как будто утомленный детектив из телешоу, натягиваю цветные нити между событиями, фотоснимками, людьми и постулатами их веры. Я оживляю эти связи.
Цветные нити, которые пересекают друг друга, пока я погружаюсь в сон.
Красная пряжа, синяя пряжа, зеленая пряжа.
Я падаю вверх шахты лифта в «Башнях», тень от меня ложится на подвешенную нить. Бегу по коридору, ноги разрывает болью, как будто мне приходится идти сквозь плотное желе. Я цепляюсь за углы, хочу вырваться из холла. Нить тянется по липкому гостиничному ковролину. Преследуя ее, я ощущаю, что внутри заканчивается воздух. Крошечные пузырьки кислорода поднимаются из моего рта, я ударяю кулаком по деревянной двери, распахиваю ее.
Я просыпаюсь, задыхаясь.
* * *
Следующим утром, сидя за чашкой кофе, я указательными пальцами тру глаза, в неуклюжей попытке прогнать усталость. Скоро по скайпу должен позвонить Джейми, парень, живший в группе до своих двадцати. Руки у меня слегка дрожат, от кофеина, недосыпа и, может быть, нервозности. Звук входящего вызова возвращает меня к реальности. Джейми возникает на экране, и, едва я вижу его, моя нервозность рассеивается.
– Мои родители присоединились к «Народу Иисусову», когда мне было два года. В сущности, можно сказать, что я родился и вырос здесь. У меня нет никаких детских воспоминаний о мире «снаружи», – произносит с экрана мужчина с красивым и открытым лицом.
Джейми делает паузу, и я чувствую, что к тому, что он расскажет дальше, стоит отнестись серьезно. Кажется, ему уже приходилось настаивать на правдивости и подлинности своего видения.
– «Народ Иисусов», – говорит Джейми, – навсегда останется моей семьей, вне зависимости от того, что они думают обо мне или что я о них думаю. Но, как и в каждой семье, и в каждом маленьком городе, тут есть место для тьмы и света, испытаний и побед.
Я киваю. Мне слишком хорошо знакомо, насколько сложно расти среди людей, которых любишь, будучи вынужденным буквально вырезать из каждого дня кусочки радости, которые все равно окажутся перемешанными с тьмой. А может, это и есть взросление? Может, такое происходит с каждым, кто был ребенком?
– Я понимаю, почему ты защищаешь их, – произношу я.
В его глазах одна только серьезность, когда он продолжает:
– Потребность защищать их врожденная, типа коленного рефлекса. Мол, ладно, я хочу поговорить о чем-то не то чтобы нормальном, но я люблю их. Действительно люблю.
Джейми словно сражается с болью, выдавливая это из себя.
– В две тысячи седьмом, когда я вышел из шкафа и как бы осознал, чего хочу от жизни, я жил в Индиане в маленьком городке. Я знал, что то, что произошло со мной, когда я был адептом группы, никуда не денется, и поэтому решил, что перееду в Чикаго и сниму тот фильм.
И вновь знакомая история.
– Я просто хотел поговорить с ними. Мне надо было пообщаться со всеми, с кем я только мог, по поводу детства в «Народе Иисусовом». О том, как это ощущалось, как мы справлялись с этим уже взрослыми, уйдя оттуда. С чем мы столкнулись… знаете, психологически и эмоционально. Вы понимаете, идея родилась из любви. Я думал: «Я сниму кино, которое поможет примирению, поможет всем нам исцелиться». Мне хотелось заново обрести коммуну, которую я так любил.
Я верю каждому его слову, они отзываются у меня в душе. Видно, насколько нелегко ему продолжать:
– Такой фильм я хотел снять…
– Как я понимаю, все обернулось несколько иначе, – мягко замечаю я.
Он вздыхает:
– То, что я снял в итоге, травмировало меня. Мне было очень трудно работать над материалом, там было столько ужасающего, столько тьмы. Насилие над детьми, абьюз.
Если бы мы с Джейми сами были внутри документального фильма, комната заполнилась бы резким звоном и ощущением нехватки воздуха. Наездом камеры вам показали бы, как мои ногти впиваются в ладони, и все покрыл бы стук моего сердца, бьющийся о слова Джейми, рассеивающийся эхом. Но мы в реальности, и ничего не происходит, лишь горе заливает ту же комнату.
Тут только он и я. Все потрясающе не драматично.
Тихим голосом Джейми рассказывает истории детей в отеле, которыми злоупотребляли сексуально. Он был одним из них.
– Из тех ста двадцати людей, с которыми я говорил, это произошло с семьюдесятью.
