14 мая 1944 года
Знаешь Дневничок, дяди Белы уже нет с нами, он в больнице. Случилось вот что: ночью к нам внезапно пришли жандармы, и всем нам нужно было встать и стоять по стойке смирно, прямо в ночных рубашках. Счастье еще, что было совсем темно. Они объявили, что всех мужчин, шестнадцати до шестидесяти лет, берут на работы. У кого в гетто есть какие-то обязанности, тому идти не нужно, а остальные в 8 утра должны построиться, по пять человек в ряд, перед домом. Я уже писала, милый мой Дневничок, что Аги и дедушке можно выходить на улицу, у них есть разрешение. Дяде Беле они где-то достали палку, будто он вдруг захромал, и Аги с дедушкой отвели его в лазарет. Лазарет этот, конечно, не настоящий лазарет, а всего лишь какая-то недостроенная церковь, но мужчинам оттуда не нужно ходить на работу. Аги вернулась домой только в полдень и сказала, что в аду, наверно, не намного хуже, чем в этом лазарете. Дядю Белу врачи туда приняли, хотя там, прямо на полу, лежит огромное множество настоящих больных и стариков; Аги говорит, вонь там стоит ужасная. В шкафу, где должны лежать всякие священные реликвии, сложены ночные горшки, судна, тазы, а у входа находится аптека, то есть то, что называют аптекой. Ее наскоро сколотили из каких-то ящиков и коробок, из города привезли пару посудин и какие-то лекарства. Дедушка у нас главный аптекарь, он занес Аги в список, чтобы она могла каждый день навещать дядю Белу. Еще Аги рассказала, что там же находится отделение для заразных больных и сумасшедший дом, сюда привезли евреев, которые сошли с ума, и евреев, страдающих заразными болезнями. Дяде Беле тоже пришлось лечь, чтобы поверили, что он болен. Бедняжка лежит на полу у самой двери, и все, кто входит, о него спотыкаются. Но главное, что ему не надо ходить работать на жандармов, потому что, когда утром мужчин увели на работы, до вечера никто не знал, где они и что с ними. Вечером все вернулись, конечно, и те, которые уходили от нас. Признаюсь тебе, милый Дневничок, целый день я ужасно волновалась, потому что Пишту Вадаша тоже увели на работу. Выяснилось, что они все вместе ходят по городу, открывают опечатанные еврейские квартиры, выносят мебель, складывают ее на подводы, а подводы увозят мебель к поезду. Там их грузят в вагоны, снаружи на вагонах написано: «Дар венгерского народа немцам, пострадавшим от бомбежек». Лучше бы написали: дар евреев, потому что ариец ни за что не отдаст мебель из своей столовой, это я точно знаю.
Бабушка сейчас – такая, как была раньше. Приступов у нее нет, а работает она за всех. Когда она все нам постирала, потому что стирать тут нужно постоянно, ведь одежды у нас очень мало, – она предлагает чужим, мол, она и для них поработает. Днем нас в доме теперь гораздо меньше, потому что мужчины с утра до вечера на работе. Но пока что все приходят обратно каждый вечер. Пишта сегодня рассказывал, что они были на работе в нашем доме, но мебель не смогли оттуда вынести, потому что в нашей квартире живет семья какого-то жандарма. Я никому об этом не стану рассказывать, зачем дедушке зря расстраиваться, я только Марице рассказала, и ревела при этом. Аги как-то смогла раздобыть в лазарете консервы, теперь нам с Марицей дают понемногу утром и вечером, остальные едят то, что в полдень приносят с общей кухни. Каждый получает миску фасоли, это – паек на весь день, и еще двести граммов хлеба. Аги рассказывает, что в лазарет иногда приходят люди из города, всегда по какому-нибудь официальному делу. Мы оставили Маришке много денег, и она, правда, очень дорого, но все же ухитряется добыть для нас какую-нибудь еду и сигареты. Бабушке и Аги фасоли хватает, они и вечером едят фасоль, хотя и холодную, но детям и мужчинам нужно питаться хорошо. По утрам Аги с дедушкой уходят в больницу, в полдень она приходит домой. И всегда что-нибудь приносит; даже бабушка говорит, что Аги очень оборотистая. Ограда гетто, ты ведь знаешь, Дневничок, проходит рядом со стеной нашего дома, и пока можно было смотреть из окон наружу, пока за это не полагалось наказание, то есть смерть, мы могли видеть, что происходит в Вараде. Как странно, что я пишу: в Вараде, как будто это где-то совсем в другом месте, хотя я ведь и сама нахожусь в Вараде. Но нет, Дневничок, гетто – это все-таки не Варад! Сегодня вечером мы с Марицей слышали, как по улице, за оградой, проезжает мороженщик и звонит в свой звонок. Ты уже знаешь, в окошко мы не имеем права смотреть, за это тоже могут убить, но слушать-то можем, так что мы с Марицей слышали, как мороженщик едет по улице и звонит в свой звонок. Я обожаю мороженое.
И вот еще что интересно: мороженое в вафельном рожке, которое продают на улице, я люблю намного больше, чем то, которое продают в кондитерской. Хотя в кондитерской оно гораздо дороже! Раньше, когда я дома слышала звонок мороженщика, я мчалась к входной двери. Чаще всего я просила двойную порцию лимонного мороженого в вафельном рожке, но если я почему-нибудь не слышала звонок, тогда или Аги, или бабушка, или Юсти, или Маришка уже бежали и приносили мне рожок с лимонным мороженым. Аги всегда говорила, что перед нашим домом мороженщик проезжает не впустую, тут он наверняка продаст хотя бы один рожок. Как-то бедняжка мороженщик был очень грустным, потому что у него заболел ребенок. Тогда я пошла с ним к дедушке в аптеку, и дедушка бесплатно дал ему лекарство. Помню, после этого его долго не было, а потом он принес мне в рожке огромную порцию лимонного мороженого и ни за что не хотел брать деньги. Не знаю, мне ведь, конечно, не видно было, тот ли мороженщик звонил в этот раз за оградой, который раньше приезжал к нам, но во всем Вараде было всего два мороженщика, которые ездили по улицам. Может, это все-таки был он, и теперь он грустит, потому что его покупатели закрыты за высокой оградой. Я думаю, меня он точно помнит, ведь тогда я ходила с ним к дедушке за лекарством для его ребенка. Мы с Марицей поговорили и согласились насчет того, насколько сейчас ребенку мороженщика лучше, чем нам, и вообще всем людям на свете лучше, чем нам, потому что все ходят свободно, куда хотят, и только мы сидим в гетто. Аги с дедушкой после обеда снова уходят, Аги и для папы добыла разрешение, потому что я уже очень по нему соскучилась. Папа тоже ходил на работу с жандармами, но там ему придавило ногу каким-то огромным диваном, и теперь он пока на работу не ходит. Спать мы ложимся рано, постели готовим еще при свете, потому что электричества, конечно, по-прежнему нет. Дедушка сказал, что жандармы и воду собирались отключить, но тогда в гетто наверняка началась бы эпидемия тифа, а заразу никакая ограда не удержит, так что арийцы тоже бы заболели. Вот почему у нас есть вода! Не знаю, чем это объяснить, но теперь я вспоминаю Марту не так часто, как раньше. Конечно, не могу сказать, что совсем не думаю про нее, но все-таки реже. Интересно еще то, что теперь, когда мы живем в гетто, мне всегда снятся сны. Дома как было: опускаешь голову на подушку – и сразу спишь, – за исключением того времени, когда аптека была у витязя Сепешвари, но дома мне никогда ничего не снилось. В общем, милый мой Дневничок, я теперь про Марту меньше думаю, но все-таки ночью часто вижу ее во сне. Вчера, например, мне снилось, будто Марта – это я, и будто стою я на каком-то большом лугу, такого большого луга я еще в жизни не видела, и тут я понимаю, что этот луг – Польша. Вокруг – никого, ни человека, ни птицы, ни других животных, а тишина – такая, как в тот день, когда мы сидели дома и ждали, чтобы нас отвезли в гетто. Очень я испугалась во сне этой тишины, испугалась и бросилась бежать. И тут вдруг тот косоглазый жандарм, который отдал Аги сигареты, схватил меня сзади за шею и приставил к затылку револьвер. Я почувствовала, что револьвер очень холодный, хотела закричать, но не смогла выдавить ни звука. Я проснулась, разбудила Марицу и рассказала ей, какой ужасный сон видела. Мне вдруг пришло в голову, что то же самое, наверно, чувствовала бедняжка Марта в тот момент, когда ее застрелили немцы! Марица меня попросила, чтобы, если мне приснится что-то такое, я ей не рассказывала. Она вот тоже не стала мне рассказывать, о чем говорили взрослые однажды ночью, когда думали, что мы спим. Я-то и вправду спала, а Марица – нет.
