Слыхала я, вы собираетесь в Варад. В самом деле, приезжайте, ведь просто ужасно, что тут делается. Каждый раз, как прохожу мимо аптеки и вижу там чужих людей, прямо хочется их придушить. Есть тут один старый аптекарь, точно такой же седой, как господин Рац, – так вот, когда увидела я эти седые волосы и белый халат, стала в двери и говорю себе: Маришка, или тебе снится, или ты с ума сошла, ведь это – господин аптекарь Рац, с аптечными весами в руке, и госпожа Рац тоже там, пилюли раскладывает по коробочкам в задней комнате. Потом вдруг этот старик аптекарь идет к двери, и я вижу, что не сон это, к сожалению, и я вовсе не сошла с ума, хотя такое не было бы чудом!
А в доме вашем живет семья того жандарма, вы ведь знаете, они еще тогда вселились, когда вас увезли в гетто, конечно, потом они куда-то исчезли. Слыхала я, что они всю мебель и вообще все, что там было, погрузили на подводу и увезли в Пешт.
Дом потом долго стоял пустой, я какое-то время не ходила туда, потому что болела, пару недель лежала. Когда выздоровела, первым делом пошла к вашему дому – и вижу, двери открыты настежь. Вошла я, и вижу, вельможная барыня, что паркет снят, ручки на дверях оторваны, в ванной комнате ни ванны, ни умывальника нет, дальше и перечислять не хочу. Ничего во всем доме не осталось, только в кухне, на полу, валяются какие-то фотокарточки, да и те разорваны в клочья.
Знаю, очень вы огорчитесь, вельможная барыня, когда приедете, потому что некуда вам будет податься. Я все-таки вам написала, хотя бы затем, чтобы сказать: приходите, пожалуйста, жить ко мне, на улице Кёрёш, номер 7, у меня нормальная квартира, комната с кухней. Если вы будете здесь, я буду спать в кухне, комната же – хорошая, чистая, там вам будет нормально. А дневник Евы и те несколько фотокарточек – все это у меня, ну, и клетка, потому что Манди, бедняжечка, еще в прошлом году померла.
Сама я живу более-менее, служу кухаркой в одной семье, с 8 утра до 7 вечера. Сын моей сестры, вы ведь его помните, Йошка, на Дону пропал без вести, а муж ее в Пеште попал под бомбежку. Бёжике, дочь моей младшей сестры, тоже теперь вдова. В общем, с семьей у нас так дела обстоят. Я постарела, волосы сплошь седые, точно, как были у господина аптекаря, бедняжки.
Очень жду вас, вельможная барыня. Господину редактору передайте привет. Надеюсь, он в добром здравии, не так, как эти несчастные депортированные, которые сюда вернулись.
Мадам Фридлендер говорит, вы, вельможная барыня, изменились не сильно, слава Богу!
Целую ручки,
Маришка
Книттельфельд, 21 ноября 1945 года
Дорогая Агика!
Получила я от тебя, через Америку, весточку и посылку. Голодаем мы ужасно. Твоя посылка прямо от голодной смерти спасла нас, меня и мою старую мать, потому что мы обе совсем ослабели. Матери моей, ты ведь знаешь, вот-вот будет восемьдесят, из восьмерых детей рядом с ней одна только я. Война и нашу семью разбросала, братья и сестры мои, не по своей воле, а принужденные обстоятельствами, оставили нашу бедную старую мать одну. Проклятая война эта, которую обрушил на нас бесноватый Гитлер, сильнее всего подкосила нас, беспомощных пожилых женщин. Мы не только голодаем, но еще и мерзнем. Материной пенсии ни на что не хватает, а я, если и удается найти работу, не могу заработать столько, чтобы обеспечить нас хотя бы питанием. Только спекулянты жируют, у них-то на все хватает. Ты только не думай, что меня это сейчас волнует, просто не могу смотреть, как страдает моя мать, а если человек не ест досыта, он быстро превращается в животное. Может быть, и я животным уже становлюсь? Да что «может быть», так и есть, потому что Ева умерла, а я стою в очереди за хлебом! Что же это, если не животное существование? Какое еще горе может меня постичь, если я пережила такое! Как выясняется из твоего письма, с 17 октября прошлого года Евы нет в живых. А если еще представить, какой смертью она умерла! Я ведь все время дрожала от страха за вас, с тех самых пор, как немцы в 1944 году пришли сюда. Когда твой муж был на фронте, ты часто вспоминала слова Гете: «Между отчаяньем и надеждой», – вот и я металась между отчаянием и надеждой. И лишь сейчас я до конца осознала ужасную правду! Что тебе написать? Ты знаешь, с 1913 года вы – моя настоящая семья, за долгие-долгие годы я разве что несколько недель провела со своей родней. Чем была для меня семья Рац, кем была для меня ты, ты и так знаешь. Как знаешь и то – ведь ты сама пишешь об этом, – что Ева была мне как родная. И это, Агика, чистая правда!
Ева очень тебя любила, только по-другому, так, как вообще дети любят свою мать. Ты была для нее идеалом, она считала тебя красивой и умной, хотела во что бы то ни стало походить на тебя. Ты лучше всех умела ее развлекать. Ведь в доме дедушки и бабушки Ева чувствовала себя несчастной. Она никогда об этом не говорила, но я чувствовала: она не может тебе простить, что вы развелись и ты уехала без нее в Пешт. Ты знаешь, какая она была умненькая, сколько в ней было здорового самолюбия, воли к жизни, как она умела наслаждаться жизнью, да, осознанно наслаждаться. Она понимала, что у дедушки с бабушкой ей лучше, комфортнее, понимала, что в Вараде ей многое достается легче, чем в Пеште, потому что тут все дешевле, потому что тут нет больших расстояний, потому что в Вараде ничто не мешает ей заниматься спортом и приобщаться ко всем доступным развлечениям.
Она и мужа твоего любила, даже очень любила, хотя, конечно же, понимала, что это из-за него вы не можете жить вместе. С невероятной проницательностью она почувствовала, что Бела – хороший человек и что тому, чтобы он жил с вами, мешают такие политические и экономические силы, с которыми Бела ничего не может поделать. Так что если и была в ней какая-то обида, то это ни в коем случае не обида на Белу, а только на тебя. Не думай, что она когда-нибудь говорила мне об этом; но для того, кто так знает все движения души ребенка, все его тайные мысли, как знала я мысли Евы, это не так уж трудно было угадать. Сейчас, когда ты пишешь мне, что случилось с твоей матерью, бедняжкой, когда пришли немцы, тут я должна тебе сказать: я, к сожалению, совсем не удивлена. Удивляюсь я лишь тому, что сама ты никогда ничего не замечала. Я не хочу этим сказать, будто считала твою бедную мать душевнобольной, но то, что у нее была такая душевная предрасположенность, при которой даже небольшое потрясение вызывает самые странные реакции, – факт несомненный. Да ей особых потрясений и не требовалось, достаточно было чего-то неожиданного, выпадающего из повседневности – например, появления какого-нибудь нежданного гостя, – чтобы вокруг нее возникала такая атмосфера, что всем нужно было спасаться. Вспомни хотя бы время, когда в Варад вошли венгры и Сепешвари отобрал у твоего отца аптеку. Я никогда не собиралась подробно рассказывать тебе о тех двух месяцах, я знала, что твоя жизнь тоже совсем не безоблачная, но то, что за эти два месяца творила со своим окружением твоя мать и что пришлось вынести из-за нее несчастному ребенку, убедило меня в том, что с ней происходит что-то очень серьезное. При этом ты знаешь, как я любила ее, да и я знаю, что бедняжка была очень добрым человеком, полна была любви, у нее была едва ли не потребность помогать другим. Если сейчас я все это пишу, то думаю, этим я не оскорбляю ее память. И если я в чем-то тебя упрекаю, то вовсе не в том, что ты осталась жить, а девочка умерла – ведь могло бы произойти и наоборот, – упрекаю я тебя лишь в том, что ты усыпляла себя обстоятельствами, которые казались тебе реальными, всем тем, о чем я писала выше, и не добилась, чтобы Ева, пускай в гораздо более скромных материальных условиях, но жила с тобой и у тебя. Ты, находившая в себе силы так бороться за своего мужа, когда все вокруг говорили, что борьба эта безнадежна, ты, в конце концов и сейчас сумевшая спасти его из того ужаса, в каком вы оказались в Вараде, наконец, ты, которая так понимала людей, потому что в тебе есть какая-то особая чуткость, ты, Агика, лишь с этим вопросом не сумела справиться достойно! Наверное, я сейчас жестока к тебе: ведь ты – единственный человек, который протянул мне руку помощи, благодаря тебе мне достался первый хороший кусок, ты всегда была добра и ласкова со мной, так что, возможно, у меня вовсе нет права так прямо говорить тебе все это. Но ты ведь знаешь, что я, даже в своих интересах, не умею быть неискренней. Письмо твое переполнено жуткими самообвинениями, но ответственна ты не в том, в чем себя обвиняешь. Конечно, я знаю, ты не была такой уж безответственной или легкомысленной по отношению к Еве, знаю, что ты со многими обсуждала ситуацию, в которую попала Ева, знаю, что все без исключения уговаривали тебя принять реальное решение, все, и прежде всего – отец девочки. Каждый говорил, что выходящая окнами в сад, расположенная на южной стороне дома, белоснежная детская комната, хорошая, удобная квартира, то, как старательно и педантично поддерживала порядок в доме бабушка, одним словом, упорядоченные, буржуазные обстоятельства жизни не могут идти в сравнение с тогдашним твоим неустроенным, беспокойным существованием. Это – тоже правда, но, к сожалению, не вся. Ты привыкла слышать от меня только правду, даже если это больно. Из твоего письма я чувствую, что тебе это необходимо, что ты не хочешь, да и не можешь говорить о чем-либо постороннем, – так попробуй посмотреть в глаза правде и примириться с ней, потому что, к сожалению, изменить положение дел мы уже все равно не можем.
