14 февраля 1944 года
Вот и прошел мой день рождения, мы пили чай с сэндвичами, и был торт Захер. Раньше угощали еще шоколадом и взбитыми сливками с калачом, но теперь молока не хватает, потому что война, да и вообще чай – это больше подходит для взрослой девушки. Было довольно весело, только Марица была грустной, она на год старше, учится танцевать, английскому и на фортепьяно, но упражнения терпеть не может. Аги не хочет, чтобы я училась играть на фортепьяно: слух у меня есть, но Аги говорит, что мне таланта не хватает, и что когда я стану немного старше, буду учить английский. Фотокорреспонденту английский тоже надо знать. Папа пообещал, что в конце года подарит мне вспышку, тогда можно будет фотографировать даже в комнате, а так я фотографирую уже хорошо. Я и Анни сняла, только на фото она некрасивая, она говорит, что я не умею фотографировать. Хотя я умею, а если у меня будет аппарат Цейс Икон, такой, как у папы, то я буду и дальше учиться, а потом еще научусь проявлять. В ванной у нас из-за воздушных налетов окно все равно заклеено черной бумагой, так что там темно и вполне можно заниматься проявлением. Многие говорят, нас тоже будут бомбить, как в Германии. Аги в какой-то радиопередаче из-за границы слышала, что Мюнхена уже, можно сказать, нет, – но Аги очень любит англичан и верит только тому, что передают по английскому радио. Слушает она его тайно, потому что это запрещено, бабушка Рац говорит, что из-за Аги мы все попадем в тюрьму, но Аги даже Москву слушает, а этого уж совсем нельзя, но Аги считает, что русские тоже не врут, и «Голос Америки» не врет, а врет только немецкое и венгерское радио. Вчера мы как раз сидела за полдником, когда Аги позвонила из Пешта. Завтра она ложится в санаторий, но говорит, что беспокоиться не нужно, ложится она на небольшую операцию. Если бы операция была здесь, я бы каждый день могла к ней приходить, а там с ней будет только дядя Бела. И вообще она говорит, в марте они приедут сюда и останутся, пока не закончится война. Дядя Бела работать все равно не может, из-за еврейских законов. Закон относится и к аптекарям, но дедушки, слава богу, это не касается, потому что аптека городского подчинения может и у еврея быть, только заведовать аптекой еврей не имеет права. Поэтому сейчас аптекой заведует Бачкаи, а дедушка в ней работает, работает и за него, за Бачкаи, хотя тот моложе. Бабушка говорит, что из-за Бачкаи у нас доход меньше, но это ничего, только бы пережить войну, а потом дедушка опять будет заведовать аптекой. Дедушка был председателем цеха надьварадских аптекарей, но его сняли, потому что он еврей. Бабушка об этом не жалеет: ему все равно за это ничего не платили, а работать приходилось с утра до ночи, но дедушка все-таки расстроился, да и Аги плакала, когда об этом узнала. Она сказала: «Ничего, отольются волку овечьи слезы», она имела в виду, что после войны не Айтаи будет главой надьварадских аптекарей, а снова дедушка, Айтаи же повесят, потому что он нилашист. Бабушка считает, что Аги слишком много говорит о политике, за это ее тоже могут посадить, как и за то, что она слушает радио. Я думаю, дело совсем не в этом: Аги говорит, что коммунизм все равно может наступить, и тогда ни у кого ничего не будет, только то, что человек умеет. Но я все равно стану фотокорреспондентом, потому что это – такая профессия, на которую даже тогда можно будет прожить. Бабушка в таких случаях всегда говорит: ерунда это все, Аги вечно преувеличивает, но учиться все равно нужно, потому что работать должны все, и мужчины, и женщины, только дети не должны работать, это безнравственно, если детей работать заставляют. Сегодня я снесла велосипед с чердака: через две недели, может быть, можно будет кататься. Я обожаю кататься, велосипед у меня – не какой-нибудь детский, а настоящий, взрослый. Вот только бы Марта мне не вспоминалась каждый раз, когда я вижу велосипед! Милый мой Дневничок, я ведь обещала, что расскажу тебе, что случилось с Мартой, потому что ты – мой лучший друг, от тебя у меня нет тайн. Марта на два года старше, чем я, Аги говорила, что Марта – гениальная танцовщица, похожа на Джозефину Бейкер, только та – негритянка, а Марта просто брюнетка и очаровательная. Я всегда так гордилась, что эта гениальная танцовщица, да еще на два года старше меня, со мной дружит. В тот день, летом будет три года, Марта вечером была у нас, перед этим мы катались на велосипеде в Сальдобаде
[11], это была первая моя настоящая прогулка на красном велосипеде, у Марты был точно такой же, только посветлее. Потом мы пришли домой, Аги попросила Марту, чтобы она станцевала под граммофон, но Марта отказалась, потому что устала после нашей прогулки. Потом мы сидели за полдником, ели шоколад со взбитыми сливками и клубнику, тоже со сливками, клубнику Марта любила больше всего на свете, даже больше, чем танцевать. Тут вдруг в дверь позвонили пять раз, это была бывшая няня Марты, которая служила у нас кухаркой, потому что Марте няня была уже не нужна, она сказала: «Мартика, ступай домой, там из полиции пришли, тебе с папой и мамой надо куда-то идти». Я до сих пор помню, как Аги побледнела, но Марта сказала, это наверняка потому, что она слишком быстро ехала на велосипеде по улице Риманоци, а папа ей сколько раз говорил, что она «за превышение скорости» в полицию попадет. Я тоже успокоилась, когда это услышала, но Аги так странно ходила по комнате туда-сюда, и все время звонила по телефону тете Пастор, бабушке Марты, но там никто не отвечал. Утром я тоже позвонила Марте, но мне тоже не ответили. Я слышала, как Аги сказала дедушке: накануне вечером в Клубе журналистов говорили, что правительство готовит какое-то большое свинство, и всех, кто родился не в Венгрии, а также евреев увезут в Польшу, и там их ждет что-то ужасное. Я тогда этого не поняла, ведь Марта родилась в Вараде, ее мама тоже, а у дедушки ее в Надьвараде была газета, бог знает с каких времен, когда еще и Аги не родилась. Кажется, ее название было «Надьварадская свежая газета». Но дедушка Марты, дядя Пастор, умер, и теперь у них оставалась только книжная лавка и рекламное бюро, но владел ими отец Марты, дядя Мюнцер. Аги сказала, дядя Мюнцер родился на Буковине, но это ничего не значит, потому что Буковина
[12] тоже относилась к монархии. Я тогда не поняла, что такое монархия, и спросила у дедушки, потому что он старый и помнит все, что было давно. Когда мать Марты была еще девушкой, она училась в Вене, и дядя Мюнцер тоже. Они полюбили друг друга и поженились, и с тех пор живут здесь, в Вараде. Дядя Мюнцер хорошо говорит по-венгерски, Марта же даже немецкий не знает, только английский. В общем, у нас тогда был ужасный переполох, Аги все время плакала и звонила куда-то, но бабушка рассердилась и запретила ей звонить, сказала, об этом нельзя говорить по телефону, и Аги тогда побежала в город, к газетчикам. А те рассказали, что десять тысяч человек, таких же, как родители Марты, посадили в вагоны и увезли в Польшу, без багажа и без еды. И еще сказали, что если тетя Мюнцер с мужем сумеют быстро развестись, то она и Марта, может быть, останутся. Но разводиться они не захотели, и Марта тоже не захотела остаться здесь без папы. Аги слышала, что бабушка Марты поехала в Пешт и там все-все испробовала, что только могла; один министр, кажется, Керестеш-Фишер, даже телеграфировал на польскую границу, чтобы им разрешили слезть с поезда, но там, на границе, телеграмму почему-то не получили. Аги сказала, все это вранье, получили там телеграмму, просто все вокруг – мерзавцы, им даже министр не указ. А велосипед Марты так и остался, рядом с моим, в подворотне, не решились мы отвезти его к бабушке Марты. Аги принималась рыдать каждый раз, когда видела эти два красных велосипеда. Я даже спросила, чего она все время плачет, нас же никуда не должны увезти, потому что папа мой родился в Будапеште, дядя Бела – в Комароме, а дедушка – в Капошваре. Но она все равно плакала и говорила, еще много всего может случиться, нас тоже могут посадить в вагон и увезти в Польшу – только потому, что мы евреи, а здесь – фашизм. Я не знаю, что такое фашизм, но наверняка это значит, что евреев увозят в Польшу. Бабушка Марты говорит, что Марта и ее родители живы, только написать не могут, немцы не разрешают. К ней уже несколько раз заходили солдаты, сначала просили денег, а потом говорили, что видели Марту и ее маму в каком-то польском городе, называется вроде Каменец-Подольский. Я нашла этот город на карте и подчеркнула красным карандашом. Только вот одежды у них нет: чемодан они с собой не взяли, да и солдаты одежду у всех отбирают, чтобы не мерзнуть. Еще рассказывали, что тетя Пастор, бабушка Марты, на галерее чистила фрак дяди Мюнцера, потому что фрак дома остался, там он никому не нужен, солдаты берут только теплую одежду, потому что там очень холодно. А мама Марты, выходит, не мерзнет, значит: дедушка слышал, недавно какой-то солдат приходил за ее летней одеждой. Я и у Аги пробовала спрашивать, но она не захотела говорить, сказала, ни к чему мне знать эти ужасы, у меня и так детство не очень-то счастливое. Тут Аги права: однажды, когда они сидели на галерее и думали, что я сплю, Юсти сказала Аги, что у разведенных родителей дети никогда не бывают счастливыми. Аги на это ответила, я и сейчас помню ее слова: несчастные дети бывают и у таких родителей, которые не разведены, и что ради меня она осталась бы с папой, хотя и не любила его.
