14 марта 1944 года
Они приехали. Давно я тебя не открывала, Дневничок, ужасно была занята, много пришлось учить, потому что Анни очень вырвалась вперед; хотя она – моя лучшая подруга, все равно я не могу этого допустить. Анни я очень люблю, да и Аги считает, что она хорошо на меня влияет, но все-таки я ей немножко завидую. Во-первых, ее родители не разошлись, а очень даже любят друг друга, так что у Анни, как говорит Юсти, детство – идеальное и безмятежное. Во-вторых, родители Анни – люди богатые, они уже готовят Анни приданое. И хотя Анни – красивая, она все-таки мальчикам почему-то не нравится. Аги считает, у Анни есть чувство юмора. Не знаю, есть ли чувство юмора у меня, и как это можно узнать, есть у кого-то юмор или нет. Юсти говорит, что Анни – неискренняя. Я это тоже заметила.
Она, например, часто говорит, что на учебу ни минуты не тратит, хотя ее мама проговорилась, я сама слышала, как она говорила Аги: Анни в пять часов утра уже сидит и зубрит. Но мальчикам я все же нравлюсь больше, это я уже заметила. Только Пиште Вадашу – нет. Да, милый мой Дневничок, я же собиралась тебе рассказать, как было здорово, когда приехали Аги и дядя Бела. Мы думали, дядя Бела выглядит больным, старым, но он, слава Богу, нисколько не изменился. Немножко похудел, но от этого только моложе кажется. Бабушка заметила, что в его взгляде все еще виден страх, который остался в нем после Украины и после тюрьмы на проспекте Маргит; я тоже заметила, что он вздрагивает на каждый звук, даже негромкий; но говорят, это пройдет. А вот Аги выглядит совсем больной. Она сразу легла в постель, потому что у нее все еще боли после операции, но вообще настроение у нее хорошее. Дедушка даже сказал: она прямо светится. Я думаю, Аги больше всего на свете любит дядю Белу, потом – меня и дедушку. Конечно, если я ее спрашиваю, она отвечает не совсем искренне, она говорит: любят же по-разному, ребенка любят не так, как мужа. Не как родителей и не как друзей. Я не очень понимаю, что там у Аги в сердце, но думаю, что я права и в ее сердце кто-то занимает первое место, а кто-то – не самое первое, только она в этом не сознается. Знаешь, милый мой Дневничок, что интересно: мы и двух минут с ней вдвоем не пробыли, а Аги будто прочитала, о чем я думаю, и спросила: ну, Ева, доченька (она всегда меня так зовет), не хочешь открыть мне какой-нибудь свой секрет? Просто не понимаю, как она догадалась, что я влюбилась в Пишту Вадаша! И знаешь, Дневничок, я тут же ей все рассказала! Даже то, что, если мне нужно идти в другую сторону, я все равно прохожу мимо лавки Вадаша, и иногда чуть ли не десять минут разглядываю их витрину. На витрине у них выставлены ткани, и я уже наизусть выучила их цвет, ширину, цену, знаю даже, что каждый понедельник Вадаш и Ко обновляет свою витрину. Пишта иногда стоит в дверях, смотрит на улицу. Когда я появляюсь, он чаще всего говорит: привет, Ева! Случается, он еще спрашивает, как у меня дела, как учеба, но ответ не особенно выслушивает, как и все взрослые. Однажды я прямо растерялась: я торчу у витрины, а Пишта выходит и говорит мне: ну, что, Ева? Ты уже так интересуешься тканями? Сколько тебе лет-то, собственно говоря? Я ужасно покраснела и соврала: четырнадцать. Но ему, видимо, даже этого показалось мало, потому что он сказал, что таким девочкам место – в парке, на детской площадке, а не на главной улице. Очень это было нетактично с его стороны! В общем, милый мой Дневничок, я думала, Аги на меня рассердится, потому что Пишта Вадаш – не англичанин и не ариец. Но Аги вовсе не рассердилась. Она сказала: Ева, доченька, до той поры, когда ты замуж соберешься, это у тебя пройдет. Когда еще тебе двадцать четыре года исполнится! Потому что, я надеюсь, раньше ты замуж все равно не выйдешь, а до тех пор, может быть, десять раз влюбишься. Аги очень ласково это сказала, но все-таки нехорошо было с ее стороны, что, когда я спросила, Пишта Вадаш ей кажется таким же красивым, как мне, она ответила, ну еще бы, такой красавец, чистый бронзовый буйвол. Это она потому сказала, что Пишта – совсем смуглый, а глаза у него – конечно, только по мнению Аги – как у буйвола. Когда она увидела, что я обиделась, тут же решила меня утешить, и сразу сказала, что вообще-то подобные вещи – дело вкуса, и никогда не стоит спорить о том, что кому-то нравится или не нравится. Мне нравится Пишта Вадаш, ей – дядя Бела! Но все-таки не стоило ей говорить про бронзового буйвола, потому что эти слова с тех пор все время мне вспоминаются, когда я думаю о Пиште. И все же я была рада, что она не сказала ничего такого, что обычно говорит бабушка: дескать, не стыдно тебе бегать за парнями, и еще, что я только о парнях и думаю. Кажется, Аги ничего не имеет против, что я бегаю за Пиштой Вадашем; может, когда я вырасту и стану фотокорреспондентом, парни будут бегать за мной. Хотя кто его знает: иногда я подслушиваю, что говорят подруги Аги, когда приходят к нам, и вижу, что за ними мужчины вовсе не бегают, скорее наоборот. Аги из-за этого очень злится на меня и говорит: ее подруги за мужчинами не бегают, а ты мелешь всякие глупости; и вообще ей не нравится, если кто-то подслушивает или ябедничает. Ябедничать я никогда не ябедничаю, а подслушивать люблю, другие девочки в школе тоже подслушивают, что говорят взрослые, даже Анни любит подслушивать, хотя она – образцовый ребенок. Знаешь, Дневничок, это так здорово, когда Аги и дядя Бела дома! Когда они дома, я даже готова терпеть, если война будет продолжаться еще долго! Ой, как мне стыдно за эти слова: ведь столько людей вокруг страдают. Я совсем не то хотела сказать, просто хотела сказать, что лучше всего, когда вся семья вместе, а у нас это так редко бывает!
16 марта 1944 года
Дядя Бела не хочет, чтобы даже подруги Аги знали, что он сейчас здесь: совсем ни к чему, если все в городе будут это знать. Он говорит, что до конца еще далеко; более того, он боится, что самое тяжелое еще впереди. Я подумала, он говорит о бомбардировках, но ничего подобного. Бомбардировок он не боится. Самое плохое – это если сюда придут немцы. Когда он увидел, как испугались, побелели Аги и бабушка, он сразу добавил, что ничего еще не известно, немцы, может, еще одумаются и не станут продолжать войну, которую все равно уже проиграли. Конечно, он не про Гитлера говорил – Гитлер, ясное дело, безумный, – он говорил про остальных, про рабочих и крестьян. Аги на это ему сказала: а, все они нацисты. Но Аги про всех думает, что они нацисты, даже про тех, кто совсем не нацист. Дядя Бела еще спросил у дедушки, все ли в порядке с аптекой, и сказал, что он будет иметь в виду тех, кто устроил такое с дедушкой, когда Хорти вошел в Варад. Я тут же все вспомнила, милый мой Дневничок, и вспомнила, как Аги говорила, что дедушка не пережил бы, если бы витязь Карой Сепешвари остался в аптеке навсегда. Эта скотина, витязь этот, все еще живет здесь, в Вараде, и даже не здоровается с дедушкой, будто это дедушка поступил с ним так подло, а не он с дедушкой. Я уже давно обещала тебе, Дневничок, что расскажу про этого витязя Сепешвари. В общем, венгры уже несколько дней были здесь, и дедушка очень был зол, потому что они выслали из города все румынские семьи, дали им двадцать четыре часа, так что им все пришлось бросить здесь. Город с тех пор сильно изменился, на улице всегда много народа, но все сплошь незнакомые. Дедушка сказал, это – «парашютисты» из матушки Венгрии, и бабушка с ним согласилась и сказала, что на улицах – сплошь люди с мордами, как у нилашистов. Тут вдруг дедушку вызвали в Ратушу, и комендант сказал, что дедушке больше не место в аптеке, потому что он на стороне румын и вообще ненадежный, потому что еврей. И что теперь хозяином аптеки «Венгерская корона» будет витязь Карой Сепешвари, потому что он надежный, да к тому же витязь. Кстати сказать, комендант города тоже был витязь, витязь Габор Райнаи, а раньше он был Райнер. Я еще радовалась, думала, еврей. Потому что это евреи обычно меняют свою фамилию. Дедушка тоже раньше был Розенберг, только потом стал д-р Режё Рац. Но оказывается, Райнаи – шваб
[16], и Аги сказала, что витязи – все швабы. И вообще, Аги считает, в Венгрии почти все, кто у власти, швабы, вот и витязь Сепешвари тоже раньше был Шольц. К сожалению, против того, что потребовал витязь Райнаи, ничего нельзя было поделать, потому что тогда в Вараде еще не было гражданской администрации, или как это сказать, уж не помню. Так что, милый мой Дневничок, этот самый витязь Сепешвари целых два месяца был хозяином аптеки. Слава богу, теперь я уже только в страшных снах вспоминаю о том, что мне пришлось вытерпеть за это время – в первую очередь от бабушки. Бабушка целый день ругала дедушку. Как будто это он подарил свою аптеку витязю Сепешвари, и, дескать, она дедушке всегда говорила, чтобы он не водился с румынами, которых бабушка терпеть не может. Хотя бедный дедушка вовсе с ними не водился. Но что ему было делать, если он был главой аптекарей в Вараде, а значит, должен был заниматься всеми и каждым. Если приезжали гости из Бухареста, не мог же он их прогнать, – наоборот, нам приходилось приглашать их на обед, потому что дедушка был глава. И как тогда было хорошо, что дедушка со всеми знаком; а когда Аги училась на аптекаря, то, из уважения к дедушке, на экзамене ей всегда давали легкие вопросы. Потом, когда хозяином аптеки стал Сепешвари, самое плохое был то, что у нас совсем не было денег: Сепешвари ничего дедушке не платил, и от бабушки я знаю, что мы у всех одалживали, чтобы прожить. Аги и дядя Бела присылали денег из Пешта, но дедушка отправлял их обратно, потому что считал, Аги самой жить не на что, он лучше попросит у кого-нибудь. Бабушку тогда в самом деле трудно было выносить. Она даже еще усугубляла наши несчастья, потому что всегда со всеми ругалась, даже с Юсти и Маришкой, хотя те не получали жалованье, но все-таки оставались у нас и работали. Бабушка все время ругала Аги: почему та развелась с папой, оставила меня у нее на шее, теперь мы все будем голодать и мерзнуть. Правда, и Аги, и папа посылали нам деньги, Юсти даже говорила, что я бабушке даром обхожусь. Аги чуть не каждый вечер звонила и все время говорила дедушке: как только закончится в Вараде военное положение, он должен сразу витязя Сепешвари выставить, потому что Аги все равно этого добьется в гражданской администрации. Помочь ей в этом все обещали, даже министр, Керестеш-Фишер, который, хоть и послал на польскую границу телеграмму, чтобы Марту отпустили, но только ничего из этого не вышло! Бабушка говорила, что Керестеш-Фишер не может ничего приказать витязю Сепешвари. Точно так же, как не смог он заставить пограничные власти освободить Марту. Аги, считала она, только строит из себя человека, который со всеми знаком. Но дедушка сказал, что на Аги можно надеяться, и вообще, тот Керестеш-Фишер тоже витязь, как и Сепешвари, а витязь может приказывать другому витязю. Но бабушка в это не верила и твердила лишь, что витязь витязю глаз не выклюет. То есть витязь Керестеш-Фишер будет на стороне Сепешвари, а не на стороне надьварадского аптекаря д-ра Режё Раца, еврея. Я все это время помалкивала и даже вякнуть не отваживалась. Из своей комнаты выходила только к обеду и ужину, но бабушка и тогда все время ругалась. Очень хотелось мне уехать в Пешт, но у Аги там, из-за еврейского закона, не было нормального жилья, да и вообще мне нужно было ходить в школу. Могла бы я уехать и к папе, но у него для Юсти не нашлось бы места.
