18 марта 1944 года
В Пеште то и дело воздушная тревога. Знаешь, Дневничок, я ужасно боюсь, что и здесь начнется. Даже писать не могу, потому что все время думаю о том, что будет, если станут бомбить Варад. Я хочу жить, любой ценой.
19 марта 1944 года
Здравствуй, Дневничок мой, ты у нас счастливчик, потому что ты не можешь ничего чувствовать, ты не знаешь, какое страшное несчастье у нас произошло. Немцы пришли! Случилось то, чего до сих пор боялся один только дядя Бела. Мы сегодня проснулись, день – почти весенний, мы с дедушкой пошли в епископский сад. Я очень люблю гулять в епископском саду. Когда Аги была маленькой, у нее это тоже было любимое место для прогулок. Епископский дворец – такой красивый! Дедушка говорит, его построили при Марии Терезии
[19], и в нем 365 окон, столько, сколько дней в году. Мы гуляли с дедушкой в саду, и он рассказывал: когда Аги была девочкой, даже гораздо меньше, чем я, ходила только во второй класс, в Вараде был коммунизм. Тогда у дедушки первый раз отобрали аптеку, но не так, как витязь Сепешвари, дедушка все-таки остался заведующим, бабушка тоже работала в аптеке, как и до того, и они получали такое жалованье, что хватало на все. Но, конечно, ни дедушка, ни бабушка не были в восторге от того, что у них забрали аптеку. Как я уже написала, Дневничок, Аги тогда училась в начальной школе, и учительница там стала объяснять детям, что такое коммунизм. Аги тут же вызвалась отвечать и сказала: она поняла все, что говорит учительница, и не жалеет, что у дедушки отобрали аптеку, и она рада, что теперь весь епископский сад будет открыт для детей, и можно будет входить не только в сад, но и во дворец даже. В первое же воскресенье Аги стала упрашивать Юсти, чтобы та повела ее в епископский сад, и они в самом деле вошли во дворец, и Аги весь дворец обежала, видела там даже кровать епископа. Не знаю, почему, но она думала, что епископ спит на золотой кровати, и очень удивилась, когда увидела, что кровать у епископа – такая же, как, скажем, у дедушки, только немного наряднее. Еще Аги во что бы то ни стало хотела выглянуть из каждого окна, которых там 365, но этого ей даже при коммунизме не разрешили, и все равно она пришла домой счастливая, что видела кровать епископа Сечени, а после этого дома заявила, что коммунизм – это все-таки хорошо.
Аги сегодня в первый раз встала с постели к обеду; правда, дедушка сказал, что она – вялая, как осенняя муха, но все-таки она обедала с нами. На десерт был очень вкусный пуншевый торт, было вино и черный кофе. Радио целый день никто не включал. В полдень дядя Бела собрался было послушать новости, но Аги взмолилась: давай сегодня обойдемся без политики, будем жить своей жизнью. Я думаю, Аги имела в виду, чтобы дядя Бела занимался только ею и целый день слушал, что она ему рассказывает. Аги вообще любит болтать, а теперь, после того, как дядя Бела пятнадцать месяцев провел на Украине и четыре месяца – в тюрьме на проспекте Маргит, Аги с утра до вечера и с вечера до утра хочет быть с дядей Белой, чтобы все время с ним разговаривать. В городе все-таки как-то узнали, что Аги и дядя Бела здесь, так что к вечеру к нам пришли подруги Аги. А к дяде Беле пришел его лучший надьварадский друг, дядя Шандор Фридлендер. Так что собралась целая большая компания, а потом дядя Бела и Шандор Фридлендер пошли в кафе. Аги не хотела, чтобы они уходили, она все время боится, что дядю Белу опять заберут и увезут на Украину или посадят, но над ней все смеялись, и даже дедушка сказал: «Ничего не бойся, дочка, давай жить и веселиться, теперь пускай они будут рады, если им повезет и они уцелеют, после того, что они тут натворили». Аги это так объясняет: Каллаи, который сейчас премьер-министр, уже понимает, что немцы войну проиграли, и улыбается им только для того, чтобы они нас не трогали, а сам у них за спиной англичанам подмигивает, чтобы те, когда война кончится и они придут в Венгрию, нас тоже не обижали. Этот Каллаи и американцам посылает тайные посланеия, чтобы они нас не бомбили. Я, конечно, не знаю, кого Каллаи любит на самом деле, но это и неважно, теперь, к сожалению, вообще ничего не важно, важно только, что псы Гитлера все еще здесь.
И десяти минут не прошло, как дядя Бела и дядя Шандор Фридлендер вернулись, оба белые, как стена. Я все еще слышу голос дяди Шандора: теперь нам всем конец, сегодня утром немцы вошли в Пешт. Подруги Аги тут же убежали домой, остались только Шандор Фридлендер и тетя Аги (это его жена, она – лучшая варадская подруга моей Аги). Бабушка включила радио, но там никто ничего не говорил, только марши играли. Как я ненавижу эти марши, в жизни бы их не слышала! Аги сказала, что дяде Беле и дяде Шандору Фридлендер лучше всего сегодня же ночью бежать в Румынию, потому что им здесь оставаться очень опасно, куда опаснее, чем всем нам. Про дядю Белу все знают, что он левый и журналист, а дядя Шандор всегда был социалистом, это тоже многим известно. Потому что, когда Хорти нанес поражение королю
[20] и стал в Венгрии наместником, дядя Шандор бежал в Вену и долго не мог оттуда вернуться. Недаром Аги говорит, что порядочным людям всегда приходится бежать из этой страны, иначе их посадят или убьют. А тех, кто бежит за границу, зовут эмигрантами. Эмигрантом быть тоже очень плохо, все они мучаются тоской по родине, а в эмиграции они всегда остаются чужими. Аги и дядя Бела тоже были в эмиграции в Париже, когда здесь началась война, но возвратились: Аги боялась, что много лет меня не увидит, мы даже письма не могли друг другу писать. Конечно, после того как дядю Белу отправили на Украину, Аги очень пожалела, что они вернулись, – но в Париже она так плакала, что дядя Бела уже не мог этого вынести. Если бы Аги так сильно по мне не тосковала и не чувствовала себя в Париже такой несчастной, то дядя Бела не попал бы на Украину, а потом в тюрьму. Но кто знает, тогда, может, с ними еще что-нибудь нехорошее случилось бы: ведь потом немцы и Париж заняли. Ты знаешь, милый мой Дневничок, это я тоже помню. Аги и дядя Бела в то время как раз были дома, в Вараде. И вообще, как только они оказываются дома, Гитлер сразу оккупирует какую-нибудь страну, – так иногда шутит дядя Бела. В те дни они тоже все время слушали радио. Бабушка даже сказала, что эта Аги прямо совсем умом тронулась: среди ночи разбудила родителей и дядю Белу, дескать, она не хочет больше жить, потому что завтра Гитлер войдет в Париж и там возложит венок к могиле неизвестного солдата, а она этого не переживет. Тогда даже я не могла понять Аги, я не знала, что это за могила «неизвестного солдата», и подумала, «неизвестный солдат» – какой-нибудь хороший знакомый Аги, которого похоронили в Париже. Но потом дядя Бела мне объяснил, что символизирует эта «могила неизвестного солдата» в Париже. В общем, бабушка, которая сегодня за полдня ни слова не вымолвила, вдруг вскочила и принялась кричать на Аги, и глаза у нее так дико горели, и она сказала: вы только Аги не вздумайте слушать, Аги на всех беду навлечет, уж она-то, бабушка, заранее знает, Аги как-нибудь сбежит в последний момент, и тогда полиция, ну, и немцы тоже, за ними придут, за дедушкой и бабушкой, а она, бабушка, совсем не хочет, чтобы ее вместо Аги мучили. Еще она кричала на Аги: кто тебя за язык тянул рассказывать, что делают немцы с евреями и с теми, кто им сопротивляется, как они их пытают и истребляют, теперь все это у нее из головы не выходит, она же все равно, все равно не может никому помочь. Все стояли и смотрели на нее испуганно, а Фридлендеры вскочили и ушли домой. Аги попробовала успокоить бабушку Рац, стала ей говорить: в городе ведь не знают, что мы с Белой здесь, только несколько хороших друзей знают, которые были здесь вчера вечером, но они никому не скажут. Но бабушка никак не могла остановиться, все плакала и кричала; в конце концов дедушка заставил ее выпить снотворное, и стало тихо. Но я долго не могла заснуть и слышала, что дядя Бела и Аги тоже не спят. Знаешь милый мой Дневничок, самое ужасное было вот что: когда бабушка уснула, дедушка вышел из спальни, и Аги сказала ему, она всерьез опасается, что бедная бабушка совсем тронется умом, и что тогда будет? Не знаю, что ей ответил дедушка, потому что я как-то незаметно заснула.
