Перед Каетаном же открывался вид на два перрона, слабо освещенных и почти пустых, если не считать военные патрули и железнодорожников. Еще дальше в темноте ночи вырисовывались нечеткие контуры станции, а за ней – другие вокзальные строения, и там уж и сам город.
Перрон быстро пустел.
Каетан глубоко вдохнул холодный воздух. Он знал этот запах – вонь тавота, дыма, человеческого пота, но и выжженных нанокадабр, как и на всех прочих вокзалах Польши. Но тут в воздухе было что-то еще, нечто, чего он не помнил по Познани, Щецину или по граничным станциям Западных Кресов. Новый для него запах, означающий выход в мир, что оставался ему незнакомым, к магии, которой он не владел, к знанию, которым он не обладал.
– Поручик Клобуцкий? – Высокий, худощавый – без малого худой – мужчина в длинном плаще и фетровой шляпе, с круглыми очками в проволочной оправе на носу, встал перед задумавшимся Каетаном. В руке он держал большой зонт.
– Верно, это я, приветствую. – Географ заметил, что по стеклам очков промелькнула зеленоватая вспышка, а сама оправа заблестела нанокадабровыми разрядами.
– Вацлав Шернявский, отдел акклиматизации.
– Вы ведь только что меня сканировали, – скорее сказал, чем спросил Каетан.
– Проверил фаги. Вы с Запада, поручик, и вы ими пропитаны, даже если прошли дезинфекцию в Варшаве. У нас это может привести к различным странным последствиям. Я должен провести вас на квартиру и сделать первое обследование.
– Спасибо за заботу, – улыбнулся Каетан.
– Это как для вашей, так и для нашей безопасности. Это другая земля, это Восток, господин поручик. – Вацлав Шернявский раскрыл свой большой зонт, встал поближе к Каетану. – Не думаю, чтобы вам что-то реально угрожало, но на всякий случай прошу держаться поближе ко мне.
Когда географ оказался под защитой, то вдруг почувствовал, как его окружает взвесь защитных нанокадабр, отрезая от внешнего мира. Только сейчас Каетан увидел, что черная чаша покрыта выписанными кириллицей заклинаниями.
Каетан Клобуцкий, королевский географ, для которого в Западных Кресах почти не было тайн, прибыл на Восток.
И теперь ему наверняка придется многим вещам обучаться заново.
2
На следующий день ему позволили выспаться. К счастью.
Ночные исследования закончились хорошо за полночь, а прежде чем он лег, прошел еще час. Хорошо, что не было нужды проводить никаких защитных ритуалов: он получил комнату в военном отеле рядом со штабом гарнизона. Экранированном, защищенном мощными печатями, поставленном на тоннах привезенной из Минска земли, прекрасно изолирующей здания от местной подложки.
Он свалился на кровать по-настоящему измученный тянувшимся почти десяток часов путешествием из Варшавы и необходимыми, хотя и изматывающими процедурами приема. Завернулся в одеяло, закрыл глаза и почти сразу же уснул.
Ему снился отец. Не Роберт, нет. Первый, настоящий, оставшийся в обрывках детских воспоминаний. Неразговорчивый, бурчащий, часто невежливый с матерью, но старающийся обеспечить семье безопасность и выживание, насколько вообще человек мог иметь хотя бы какое-то влияние на свою судьбу под властью балрогов.
Во сне отец стоял на холме, так далеко, что едва можно было различить его сгорбленную фигуру, но Каетан нисколько не сомневался, куда тот смотрит. Мужчина говорил неторопливо, однако произносил не полные фразы, а отдельные слова, из которых лишь немногие доносились до сына.
Когда Каетан проснулся утром, то не смог бы повторить ни одного из этих слов, но не чувствовал из-за этого беспокойства.
Часы показывали половину десятого. Каетан еще немного поворочался в постели, потом отбросил одеяло, начал потягиваться. Сбросил футболку и соскользнул на пол – в узкий проход между кроватью и стеной комнаты. Сто отжиманий, четверть часа мантр, потом еще сотня. Потный, он прошел в душ. Из поржавевшего раструба узкой струйкой стекала вода комнатной температуры. Он нашел кусок серого мыла, уже использованного, старательно обернутого в кусок прозрачного целлофана. Тщательно намыливая кожу, он поглядывал на странный кафель, совершенно не подходящий для сурового гарнизонного здания – на розовых плитках пухлощекие ангелочки играли на разных инструментах: гитаре, флейтах, лире. Или строители что-то перепутали в заказе, или просто взяли уцененный товар.
Когда Каетан, опершись о стену, склонился и позволил чвиркающей воде омыть спину, почувствовал, как по пальцам поползли легкие мурашки. Один из ангелочков чуть дрогнул, а его голубые глазки, нарисованные капелькой краски, на миг сделались темно-синими. Значит, проблема не в безумном интенданте с отсутствием вкуса. Барочные херувимчики, срисованные, похоже, с росписей какого-то костела, что стоял на этих землях во времена расцвета Речи Посполитой, могли защищать и нападать. А душевая кабина с потоком воды и защитными фигурками на стенах наверняка была капсулой безопасности на случай внезапной атаки враждебных эманаций.
– Ловко… – проворчал он, вымывая мыло из глаз. Закрутил воду, старательно вытерся жестким полотенцем, при оказии осматривая шрам на правом плече. Рана хорошо заживала, а фаговое заражение уже почти исчезло. Настолько, что томизмограф вчера ночью даже не запищал во время обследования.
Каетан надел штаны и мундир, к которому прилепил знаки различия. Географы пользовались правом неуставной одежды, когда пересекали границу Польши. Он намеревался пользоваться этой привилегией и здесь, в городе.
За минуту до десяти он покинул комнату и по узкой лестнице спустился во двор. Обещался солнечный день. Сентябрь в этом году был по-настоящему красивым.
Вацлав Шернявский уже ждал его.
– Добрый день, – протянул он приветственно руку. Только теперь Каетан мог хорошенько его рассмотреть. Мужчина был одет в гражданское, в черный, не новый уже костюм, некогда белая рубаха уже слегка пожелтела, но была старательно отглажена, как и стрелки на брюках. Обувь производила впечатление: глянцевые черные лакированные туфли, как минимум пятидесятого размера, с коричневыми шнурками, на толстой подошве. Светло-желтый галстук, слишком короткий и узкий, не подходил к остальной одежде. Шернявский был повыше Каетана, щуплый, почти худой. Крепкой лепки выбритая челюсть, узкий горбатый нос и подстриженные «ежиком» волосы, не закрывавшие уши, только подчеркивали резкость его черт, придавая мужчине несимпатичный, хищный вид. Зато глаза под мохнатыми бровями поблескивали живо, а морщинки в их уголках говорили о том, что у Шернявского есть и чувство юмора, и что смеется он достаточно часто. Ему могло быть как тридцать пять, так и пятьдесят пять лет.
– Приветствую. – Каетан пожал узкую костистую ладонь. – Зонтик и правда нужен?
– Не думаю, что в нем есть нужда: ваши тесты получились очень неплохими, но осторожность никогда не помешает. Вы не голодны?
– Не слишком, но что-нибудь съесть не откажусь. И надо бы выпить кофе.
