Уголком глаза, которого у нее нет, Лейда замечает, что в комнате кто-то есть. Это старуха, которую она видит всю свою жизнь. Призрак мерцает, но не произносит ни слова.
Снаружи беснуется ветер. Женщина на крыльце чертыхается. А потом Лейда слышит щелчок. Это отодвигается дверная щеколда. Дверь открывается с тихим скрипом.
Лейде хочется перепрыгнуть во что-то другое – в оконную раму, в морозные узоры на замерзшем стекле, – но теперь это уже невозможно. Чертов мерзавец. Даже если бы она могла стать чем угодно, рассуждает она, здесь все равно безопаснее.
Она по-прежнему чувствует мамин пульс внутри куска кожи. Призрак старухи тает, точно туман. Прячется под половицами.
– Не суетись, старая, – говорит женщина, проникшая в дом. – Это не твое дело.
Лейда слышит, как она шарит в темноте, замирает, прислушивается.
– Я чувствую, ты где-то здесь… Но где, где ты прячешься?
При звуках ее голоса Лейду бьет дрожь, словно бледный след мамы, оставшийся в куске кожи, сопротивляется незнакомке. Кто ты и что тебе нужно?
Лейда хочет, чтобы эта женщина ушла прочь. Она слышит, как замирают ее шаги, и вот снова звучат – и опять замирают. Так проходят минуты. Теперь незнакомка поднимается по лестнице.
Она не успевает добраться до спальни. Внизу громко хлопает дверь.
Папа!
– Питер, это ты? Слава богу, ты дома. Там такой холод. Я вошла, не дожидаясь тебя.
– Хильда? Ты меня напугала до полусмерти. Какого черта ты здесь забыла?
Лейда дрожит, у нее в голове полыхает огонь цвета вермильон.
– Я… вчера я видела тебя на рынке. Ты казался таким потерянным.
Папа не отвечает. Я слышу шаркающие шаги, и вот они оба заходят в спальню.
Папа, нет! Лейда вся напрягается на краю маминой кожи, бьется, как птица в силках, кричит сквозь темноту, но папа не слышит. Она беспомощно наблюдает, как женщина сбрасывает накидку, ее черные волосы рассыпаются по спине. Папины руки тянутся к ней, зарываются в сплетение черных кудрей.
Лейда корчится от досады, и шкура еле заметно вздрагивает. Я здесь, папа! Он вдруг замирает и оборачивается к окну.
Проследив за направлением его взгляда, Хильда спрашивает изменившимся голосом:
– Это ее шкура?
Он медленно кивает.
Хильда срывает шкуру с окна и сминает ее в руках.
Лейде кажется, что она вся горит.
– Пора забыть прошлое, Питер. Прошло больше года. Надо жить дальше.
Он поворачивается к ней спиной.
Хильда подходит к нему, обнимает его со спины, прижимает тюленью шкуру к его груди.
Лейда чувствует, как бьется папино сердце, быстро и громко. И только потом она осознает. Прошло больше года? Как такое возможно? Она чувствует, как в нее врезаются Хидьдины ногти, боль от щипков пробивает до самых глубин естества.
– Я тебе помогу… избавлю от всех напоминаний о прошлом… а потом мы с тобой поговорим, да?
Он выскальзывает из ее объятий и берет за руку. Лейда, смятая в ком, чувствует, как ее разворачивают, перебрасывают через руку. Папины пальцы тянутся к ней, но замирают, так и не прикоснувшись.
Он вздыхает, кивает и резко отдергивает руку.
– Есть еще и другие ее вещи. Наверху, в швейной комнате… – Его голос срывается.
Лейда чувствует, как ее складывают пополам, и еще раз пополам, и еще. Как одеяло, сшитое из лоскутов времени.
И небрежно запихивают в мешок.
Что остается
Призрак старухи наблюдает, как Хильда роется в швейной корзине. Вынимает обрезки ткани, потом высыпает все содержимое на пол, перебирает выпавшие предметы, ищет. Питер остался внизу, наливается элем. Не в силах смотреть, как последнее, что осталось от его семьи, будет выброшено, как мусор.
– Ну где же, где ты? – мурлычет Хильда, словно выманивает спрятавшегося котенка. – Умная ведьма, – бормочет она, поднимая не тронутую Маевой катушку с красными нитками, которые Хильда спряла собственноручно. Она убирает катушку в карман и продолжает искать.
Хельга усмехается в темноте. Маева нашла бы свою погибель гораздо быстрее, если бы использовала для шитья эти проклятые нитки. Но, видимо, что-то она поняла. Что-то ей подсказало, что их лучше не трогать.
Хильда снова хватает корзину, шарит рукой по дну и вынимает лоскутное одеяло, сшитое из кусочков тонкой прозрачной кожицы, младенческой «рубашки».
Старуха кружится вокруг нее завитками тумана. Хильда отмахивается от нее, чувствуя, как туман притупляет ее чутье.
– Уйди, повитуха. Это не твоя забота.
Именно что моя. Я защищаю ребенка.
– Ты не защищаешь детей, ты их убиваешь. Ты что, забыла? – Хильдины злые слова бьют точно в цель.
Призрак старухи утекает туманом в детскую комнату. Проскальзывает в закрытый шкаф; три маленьких платья висят на плечиках в темноте, словно призрачные сестрички. Внизу – забытый мешок, небрежно запиханный в угол. Хельга стряхивает с него налипшие песчинки, заглядывает внутрь и понимает, что нашла сокровище – настоящее сокровище, – которое изменит все.
Тюленья голова.
Она знает, что делать. Она превращается в ветерок, шелестит платьями.
Привлеченная этим звуком Хильда врывается в комнату, открывает шкаф, хлопает в ладоши.
– Takk, старуха.
* * *
Питер сидит у камина, наблюдает, как Хильда пакует мешок.
– Стало быть, вот и все…
– Не волнуйся. Все уже позади. – Хильда хочет поцеловать его в губы, но он отворачивается, подставляя ей щеку. Хильда пытается скрыть обиду, но старуха все видит. – Я приду завтра. Помогу прибраться в доме, да?
Питер не отвечает. Он указывает на мешок, который нашел брошенным на причале в ту ночь, когда потерял все.
– Я хочу посмотреть. Мне никогда не хватало смелости заглянуть внутрь.
Хильда прижимает мешок к груди.
– Лучше не надо. Зачем ворошить прошлую боль…
Питер отбирает у нее мешок, открывает его судорожным рывком. Из мешка на него глядит маска – тюленья голова, которую Хильда обещала продать еще годы назад.
* * *
Ведьма уходит с полным мешком, но ее подгоняет не радость, а горечь. В мешке – последнее, что осталось от матери и дочери, небрежно умятое.
Старуха нашептывает слова песни на ухо ведьме, песня так похожа на ветер, что Хильда забывает себя, даже на миг забывает о Питере и сама начинает петь:
Кожа, тюлень и море; что было, что есть и что будет…
