Если бы Людовик мог подозревать, что даже должность коннетабля, упразднённая Ришелье, не способна вытравить из сердца юноши память о событиях в Бретани, он стал бы, наверное, не только менее щедр, но и менее вдохновлён героизмом д’Артаньяна, продиктованным лишь чувством солдатского долга да словами Арамиса о том, что он, лейтенант королевских мушкетёров, должен пока оставаться самим собою, ни вздохом, ни взглядом не выдавая своей нелояльности. А потому он и почёт, и земли принял с лёгким сердцем, в полном сознании собственных заслуг.
Запасшись завещанным ему герцогом д’Аламеда терпением, д’Артаньян воздержался в равной степени и от раскрытия своих мотивов, и от пространных объяснений того, кто, где и при каких обстоятельствах обучил его приёму, спасшему жизнь короля. Но мы, храня светлую память о чистой и возвышенной натуре графа де Ла Фер, мы, помнящие о благородном преклонении Атоса перед божественной властью, уверены, что он спокойно взирал с небес на такое применение знаний, некогда преподанных им юному беарнцу. К тому же ему-то была абсолютно очевидна рассудочность действий д’Артаньяна, так и не простившего Людовику XIV его коварства.
Как бы то ни было, звезда д’Артаньяна, взошедшая в лесу Фонтенбло, теперь, через два месяца Деволюционной войны, была в зените: никому из царедворцев даже не закрадывалась в голову мысль о возможности затмить её. Впрочем, мы ошиблись: был злосчастный Пегилен де Лозен, метивший в королевские кузены, но до сих пор не изыскавший возможности оказать Людовику предварительную родственную любезность, устранив противного монаршему сердцу герцога д’Аламеда. Что до известий о нанятых им убийцах, тут его успехи и вовсе сводились к нулю: подвалы Бейнасиса хранили свои тайны не менее надёжно, чем уста честных бретонцев. После взятия Армантьера, когда д’Артаньян собственноручно заколол не пожелавшего сдаться в плен испанского полковника, дона Диего де Трасмиера, состоявшего в родстве с герцогом Аркосским, отважный капитан исключил для себя возможность дуэли с лейтенантом: сражённый тем кастилец слыл одним из лучших фехтовальщиков Европы. Это не считая того, что за убийство д’Артаньяна король (в этом не было ни малейших сомнений) обеспечил бы барону бесплатное питание в Бастилии на протяжении всей оставшейся жизни, забыв, разумеется, о своём намерении выдать за того герцогиню де Монпансье. А этот брак был его единственным козырем в беспощадной односторонней борьбе с лейтенантом. В случае успеха его состояние могло идти хоть в какое-то сравнение с громадным капиталом графа, но главное – Пегилен получал герцогский титул, что раз и навсегда отсекало для д’Артаньяна возможность сравняться с ним в феодальной иерархии: слава богу, Людовик XIV едва ли выдал бы собственную дочь за зарвавшегося гасконца. Да у него, похоже, и не было намерения заключить более или менее выгодный брак: в последнее время его всё чаще видели в обществе новоявленной фрейлины королевы, взятой на место Лавальер, – безвестной девицы из рода Бальвуров.
Так рассуждал барон де Лозен, чья бурная молодость иссушила в его душе все участки, отвечающие за сердечную привязанность: беспутный нрав капитана мушкетёров доставил ему прозвище Дон-Жуана двора, от которого он всеми силами старался отделаться в преддверии помолвки с Великой Мадемуазель. Где уж ему было понять д’Артаньяна, нашедшего в Кристине де Бальвур именно то, чего не мог до сей поры разглядеть ни в одной из придворных дам, исключая, пожалуй, Луизу де Лавальер. Он и сам не мог бы, призвав даже на помощь всю свою образованность, объяснить, что это – искренность, простота, жизнерадостность, доброта или всё вместе. Знал он одно: в ней это было, и с каждым днём их взаимная привязанность росла и крепла, принимая уже общепринятые очертания любви.
Кристина для Марии-Терезии в страшный период войны с Испанией стала тем, чем была для Анны Австрийской очаровательная Констанция Бонасье в деле с подвесками – не просто наперсницей и поверенной многих тайн, но и единственной отрадой и утешением.
– Вы влюблены в господина д’Артаньяна, дитя моё? – вопрошала королева с той грустной улыбкой, от которой у Кристины щемило сердце.
– Да, ваше величество, я люблю графа, – кротко призналась фрейлина.
– Что ж, его трудно не полюбить, – молвила испанка, – он честен, отважен и благороден, а это сочетание – не просто редкость в наше время, а вещь неслыханная. Но главное, милая моя, то, что и он тоже любит тебя всем сердцем.
Со стороны Марии-Терезии это были не просто обнадёживающие слова, ибо на сей счёт она была осведомлена наилучшим образом самим отцом д’Аррасом.
– Ах, государыня, откуда вам это может быть известно? – воскликнула девушка, зардевшись как роза.
– Известно доподлинно, – кивнула королева, – и это большое счастье, что ваше чувство взаимно, так как нет ничего хуже, чем бороться за любовь…
– Но не к этому ли призывают нас поэты? – задала вопрос Кристина.
– Поэты не знают жизни: чем реже сталкиваются они с превратностями мира, тем крепче дружат с музами. А ты, дитя моё, запомни: за счастье можно бороться, но завоевать его нельзя… то, что достанется тебе в итоге, не будет уже счастьем, а лишь его тенью, одушевлённой радостью долгожданного обладания. В делах сердечных, дитя, это гибельный путь: счастье даётся лишь сразу или не достигается уже никогда…
– О, ваше величество, на коленях прошу вас не грустить, – взмолилась фрейлина, увидав слёзы в глазах Марии-Терезии.
– Не переживай, – ласково сказала королева, – ты будешь по-настоящему счастлива с графом д’Артаньяном; повторяю – он любит тебя одну.
– Благодарю вас, государыня, – прошептала Кристина, – от души благодарю…
Этот разговор имел место третьего дня, а сегодня Кристина, отпущенная ненадолго королевой, весело болтала со своей новой подругой, госпожой де Маликорн, которую мы, с позволения читателя, будем, как и прежде, именовать Орой де Монтале. Прежде чем поведать содержание их беседы, правильно будет отметить, что она протекает в одном из двух единственных каменных домов, имевшихся в небольшом городке, захваченном французами после снятия осады Армантьера. Король, получивший от жены хороший урок на третий день Деволюционной войны, когда она едва не выставила его вероломным тираном в глазах двора, уже в Шарлеруа завёл обычай располагать двор королевы отдельно; а чтобы это имело хоть сколько-нибудь приглядный вид, дал ему название «женского двора», соединив со свитами принцессы и герцогини де Монпансье. Герцог Орлеанский, питавший к супруге не более нежные чувства, нежели король к Марии-Терезии, не огорчил брата протестом, зная, что тому нелегко далось это решение: ведь таким образом Людовик практически терял возможность видеться с госпожой де Монтеспан, по-прежнему состоявшей в свите королевы.
Как бы то ни было, Кристина и Ора быстро сдружились, и дружба эта объяснялась не различием характеров, как в случае с Луизой, а скорее их сходством. Этому немало способствовали и тёплые отношения, установившиеся между д’Артаньяном и Маликорном, который с первых дней войны, будучи гвардейцем, сумел проявить себя с самой лучшей стороны.
– До чего же нудная вещь эта война, – заявила Монтале, не давая себе труда оглядеться по сторонам, – каждый город похож на другой.
