– Не спешите, барон, – вмешался и де Гиш, – вы знаете, на что способны эти пушки, а в том, что в Лилле у лафетов стоят отнюдь не свинопасы, все мы убедились нынче утром.
– Лилль должен быть взят нами ради чести и славы её величества, а если для этого потребуется разрушить двадцать бастионов, я сделаю это, – упрямо твердил де Лозен.
– Одумайся, Пегилен, – от непривычного волнения де Гиш перешёл на «ты», чего никогда не позволял себе в штабе, – губить дворянские жизни без толку не значит преданно служить короне.
– Толк будет, граф, обещаю вам, – самонадеянно заявил капитан мушкетёров. – Давно пора напомнить армии девиз моего полка: «Quo ruit et lethum»
[12].
Гюмьер, Журень и дю Плесси переглянулись: в конце концов, что-то предпринять необходимо, и раз уж этот гасконский сумасброд рвётся в самое пекло, то… К тому же даже маршалам было не с руки спорить с наперсником Короля-Солнце и, вполне вероятно, с будущим его родичем. С некоторой прохладой в голосе маршал Журень обратился к нему:
– Что ж, капитан, если вы так упорствуете и, подумав до завтра, будете продолжать стоять на своём, мы даём вам почётное задание завладеть бастионом Сен-Мадлен.
– И я тем более польщён таким приказом, что он исходит непосредственно от вас, герцог, – поклонился Пегилен, пряча победную усмешку.
…Следующее утро дважды подтвердило правоту д’Артаньяна: в первый раз – когда «королевские кулеврины» принялись обрушивать залп за залпом на отважных мушкетёров, ринувшихся на штурм Сен-Мадлен. Мощные взрывы сотрясали всё пространство между окопами и бастионом, огромные ядра уносили жизни многих отважных солдат, даже не успевших обнажить шпаги. Затаив дыхание, весь лагерь следил за трагедией, разыгравшейся по воле Пегилена де Лозена. Испанцы, засевшие внутри самого люнета, стреляли уже исключительно забавы ради: всю работу за них с избытком проделали крепостные батареи, более чем на треть уничтожившие атакующий отряд.
Вторично объективность точки зрения д’Артаньяна констатировал сам дю Плесси:
– Ну что, барон, видимо, вы сделали поспешные выводы и несколько переоценили свои силы…
– Простите?! – дерзко вскинул голову капитан, с вызовом глядя на молодого маршала.
– Либо недооценили противника, – холодно заключил тот.
– Вот это и впрямь возможно, – скривился Пегилен, – но послезавтра я повторю попытку, клянусь – повторю.
– Она заведомо обречена на провал, милостивый государь, – надменно осадил его дю Плесси. – Самому виконту де Тюренну было не зазорно снять на днях осаду Дендермонда, стоило испанцам открыть шлюзы. Маршал отступил перед наводнением, а вы, кажется, вознамерились утопить мушкетёров в крови? Впрочем, дело ваше: вы лично ответите за свои действия перед королём.
– Надеюсь, мне заодно придётся ответить и за победу над врагом, – огрызнулся Пегилен, отходя от маршала.
Он сам уже ни на грош не верил в осуществимость своего замысла, но продолжал цепляться за него, видя в этом единственный способ утереть нос лейтенанту. О, как он желал его гибели на поле брани, ведь подумать только: ведь при штурме Сен-Мадлен д’Артаньян был в первых рядах… и остался цел! Ну, как тут не усмотреть злого умысла Судьбы и сговора самого графа с преисподней?
…Пегилен отправился к бастиону глубокой ночью, когда затихли выстрелы и с той и с другой стороны, а непроглядная тьма укрыла и осаждённый город, и французский лагерь. Неслышно крадучись, шли мушкетёры вдоль траншей к едва различимой на фоне звёздного неба кручине бастиона. Но, оказалось, испанцы видят (а что ещё вернее, слышат) и в темноте.
Внезапно Сен-Мадлен озарился вспышками: треск мушкетных выстрелов слился с оглушительным воплем защитников бастиона. Всего на пару мгновений пришлось задуматься де Лозену о причине этого шума и бессмысленной стрельбы вслепую – и тут ужасающий залп «королевских кулеврин» накрыл траншею, по которой передвигались французы. Беспощадная точность попадания должна была бы открыть упрямому капитану, почему в течение этих двух дней молчали тяжёлые крепостные пушки – ведь теперь, имея готовый прицел с прошлого раза, они могли палить в темноте отнюдь не наугад. Ещё не начавшись, атака захлебнулась в крови и задохнулась в пороховом дыму, причём испанцы всё продолжали поливать огнём окопы и брустверы.
– Отступаем! – донёсся до контуженного Пегилена голос д’Артаньяна, заставивший барона затрястись от злости.
– Нет!!! – заорал он. – Атакуем! Атакуем! Траншеи под прицелом, в поле они нас не достанут!.. В атаку, мушкетёры!
Словно в ответ на безумный приказ барона, Сен-Мадлен выпустил огненную стрелу. Описав дугу, она упала между траншеями и бастионом, освещая это пространство ярким светом.
– Греческий огонь! Мы погибли! Назад!!! – раздались крики, перемежаемые всё новыми и новыми разрывами ядер.
Вой радости в Сен-Мадлен перекрыл даже пушечные залпы и яростные вопли, доносившиеся из лагеря: лилльский кошмар вновь показал свой страшный оскал. Пятьдесят человек ушло с бароном в ночную вылазку, и лишь четырнадцать – и в их числе сам Лозен и д’Артаньян – вернулись назад. Пегилен почему-то шёл горделивой походкой, презрительно скривив губы. Зато, глянув на лейтенанта, можно было подумать, что это именно он вовлёк мушкетёров в эту авантюру: понурив голову, он крепко сцепил зубы, терзаясь мучительной душевной болью… Лишь однажды по пути к своей палатке вскинул он искажённое страданием лицо – когда капитан, обращаясь к вышедшему им навстречу де Гишу, обронил:
– Нам снова не повезло, граф: оказывается, испанцы зорки, как кошки…
Отведя уничтожающий взор от приятеля, де Гиш в мерцающем свете факелов случайно увидел лицо д’Артаньяна. Увидел и, вздрогув, отшатнулся: чёрные глаза гасконца были полны слёз…
III. Королева и духовник
Оговоримся сразу, что Арамис, карая мстительного герцога Аркосского, не питал совершенно никаких иллюзий по поводу его замены на посту командующего. Напротив, он, как один из наиболее трезво мыслящих политиков той эпохи, вполне отдавал себе отчёт в том, что победную поступь противника во Фландрии уже не остановить самым талантливым мадридским военным. А то, что Кастилия располагала достаточным количеством одарённых полководцев, бесспорно, невзирая на то, что английские и французские хроники тех лет грешат многочисленными уверениями в обратном.
Генерал иезуитов чувствовал (а его субъективные ощущения всегда опирались на полный объём информации), что мировая Испанская империя, над которой «никогда не заходит солнце», медленно, но верно движется к закату. После смерти Филиппа IV, оставившего на троне хилого младенца Карлоса, уже демонстрировавшего устойчивые признаки отставания в развитии, стало ясно, что держава гибнет, раздираемая миллионами противоречий и хищными устремлениями «временщиков» и честолюбивых идальго, норовивших в смутные дни урвать кусок пожирнее. Впрочем, где им, бездельникам, погрязшим во всевозможных пороках, размышлять о судьбах мира: для большинства членов Королевского совета это, напротив, было благодатное время относительной вседозволенности. По крайней мере в том, что не затрагивало непосредственно чести и дел самого герцога д’Аламеда.
